Майкел повернулся к низенькому столику и нажал что-то на его поверхности.

— Среди тех, кто обыскивал мальчика, был высокий охранник, сержант.

Небольшая пауза, а затем ответил мягкий голос — голос Капитана, сразу же догадался Анссет, только сейчас он был приглушенным, вся грубость куда-то испарилась. А может все дело в технике?

— Келловик, — сказал Капитан. — Что он сделал?

— Он посчитал, что мальчик соблазняет его, — ответил на это Майкел. — Разжаловать и выгнать с планеты.

Майкел убрал руку с крышки стола.

На какое-то мгновение Анссет даже задрожал от радости. Конечно, он даже не понимал того, что делал этот человек, этот Келловик, за исключением того, что ему самому это не понравилось. Но Майкел решил не допускать подобного в будущем, Майкел решил наказать того, кто поступил с ним так, Майкел решил предоставить ему ту же безопасность, что и в Певческом Доме. Даже большую безопасность, ведь даже в Певческом Доме Анссету причиняли боль, а здесь уже никто не мог причинить ему вреда, потому что так хотел Майкел. Так Анссет впервые испытал вкус власти над жизнью и смертью, и он показался мальчику изумительным.

— Ты обладаешь властью, — произнес Анссет вслух.

— Разве? — спросил император, внимательно глядя на мальчика.

— Каждый об этом знает.

— А ты сам? — спросил Майкел.

— Какой-то вид власти, — ответил Анссет, но в вопросе Майкела скрывалось что-то еще. Нечто вроде скрытой мольбы, и Анссет искал в собственной памяти объяснения этому новому, необычному голосу, чтобы услышать именно тот вопрос, который и был по-настоящему задан.

— В тебе есть какая-то власть, но ты видишь, как она заканчивается. И это тебя пугает.

На это Майкел ничего не ответил. Он только внимательно всматривался в лицо Анссета. Тот даже испугался. Ведь это явно было не то, чему учила его Эссте. Ты должен завести друзей, говорила она, потому что ты понимаешь очень многое, слишком многое. Разве? — удивлялся Анссет про себя. Кое-что я понимаю, но в этом человеке есть скрытые вещи. И этот человек опасен; он не только мой защитник.

— Теперь ты должен сказать еще что-нибудь, — не выдавая собственных мыслей, сказал Анссет. — Я не смогу узнать тебя, если не буду слышать твой голос.

Майкел усмехнулся, но глаза его были настороженными, и та же настороженность присутствовала в голосе.

— Тогда, возможно, было бы разумнее молчать.

В голосе императора прозвучало столько, равно и в проявленных им эмоциях, что Анссет рискнул двинуться чуть дальше.

— Не думаю, что ты боишься только лишь потерять свою власть, — сказал он. — Мне кажется… Мне кажется…

И тут слова оставили его, потому что он до конца не понял того, что увидал и услыхал в Майкеле, того, что можно было бы выразить словами. Поэтому он запел. В песне было мало слов, то тут, то там, но все остальное было мелодией и гармонией, рассказывающими о любви Майкела к власти. Ты не любишь власть, как голодный человек любит пищу, казалось, говорила песня. Ты любишь власть, как отец любит собственного сына. Анссет пел о власти, что была создана, а не найдена; создана и расширена до тех пор, пока та не заполнила всю вселенную. А потом Анссет запел о комнате, где жил Майкел, заполнив ее своим голосом до самых деревянных стен, позволяя звукам реверберировать в древесине, танцевать там и жить своей жизнью; и хотя эти звуки несколько искажали первоначальные ноты, они же прибавляли что-то к глубинам песни.

А когда он спел песни, в которых изложил все, что узнал про Майкела, он рискнул пойти еще дальше и спел о надежде на дружбу, предлагая свое доверие. Он спел песню любви.

А когда он закончил, Майкел отвел от него свои требовательные глаза. На какое-то мгновение Анссет даже не был уверен, подействовала ли песня вообще. После этого Майкел подал ему руку, и она дрожала, и дрожь эта родилась не из-за императорского возраста. Майкел протянул руку, Анссет тоже протянул свою руку и вложил ее в ладонь старика. Рука Майкела была большая и сильная, так что Анссет почувствовал, что эта ладонь могла бы захватить его, поглотить в себе, и никто бы не нашел его в сжатой ладони Майкела. Но когда Майкел сомкнул пальцы вокруг ладошки Анссета, его прикосновение было нежным; он держал руку мальчика крепко, но осторожно. Когда же император заговорил, голос его был переполнен чувством.

— Ты есть. Именно на это я и надеялся.

Анссет склонился к нему.

— Пожалуйста, не удовлетворяйтесь еще, — сказал он. — Ваши песни тяжело петь, и я их еще не все узнал.

— Мои песни? У меня нет песен.

— Есть, есть. И я спел их вам.

Похоже, что Майкелу это не понравилось.

— С чего это ты взял, будто у меня имелись какие-то песни?

Сама эта идея потрясла Майкела, заставив позабыть об осторожности.

— К тому же, в том, что ты пел, было так много красоты.

— Иногда, — ответил мальчик.

— Да. И так много — я даже не знаю, чего. Возможно. Может быть, ты и нашел во мне какие-то песни. — При этом он сомневался и вел себя, будто его сбили с толку. — Это какой-то фокус? Во всем, что ты делал?

— Фокус?

— Услышать, что творится в голосе твоего хозяина и пропеть это же в ответ? Так что и не удивительно, что песня мне понравилась. Но неужели в у тебя нет своих песен?

Теперь пришла очередь удивиться Анссету.

— Но кто я такой?

— Хороший вопрос, — сказал Майкел. — Прелестный девятилетний мальчуган. Этого ли ожидали? Тело, которое даже полигамиста заставит позабыть о любви к женщине; личико, за которым побегут матери и отцы, завидуя, что у их детей не такое. Хотел ли я мальчика для утех? Думаю, что нет. Хотел ли я зеркала? Возможно, когда много лет назад я встретил Песенного Мастера, он не был столь мудрым, как мне казалось, А может это я изменился с тех пор.

— Извините, если я вас разочаровал, — Анссет позволил, чтобы в его голосе прозвучал истинный страх. и снова он вспомнил, как говорила ему Эссте: «Ничего не скрывай от своего патрона». Открыть свое сердце Эссте, после всего ужаса в Высоком Зале, было легко. Но здесь, сейчас, с этим непонятным, чужим человеком, которому не понравилась песня, хотя и тронула его до глубины души — для того, чтобы свалить стены, нужно было приложить массу усилий. Анссет чувствовал себя таким же уязвимым, как и тогда, когда солдат ощупывал его, но и не понимал, чего именно он боится. Тем не менее, он показал свой страх, потому что именно этому учила его Эссте, и мальчик знал, что она ошибаться не может.

Лицо Майкела посуровело.

— Понятное дело, что ты меня не разочаровал. Я же говорил тебе. Это та самая песня, которую я надеялся услышать. Но я хочу слышать твою собственную песню. Ведь у тебя обязательно есть свои песни.

— Есть, — ответил Анссет.

— Ты споешь их мне?

— Спою.

И он спел, начав робко, потому что никогда не пел этих песен другим, кроме тех, кто уже любил его, людей, которые тоже были творениями Певческого Дома, которым не нужно было объяснений. Но ведь Майкел ничего не знал про Певческий Дом, поэтому Анссет шел со своей мелодией на ощупь, пытаясь найти тропку, чтобы рассказать Майкелу про себя, а в конце концов понял, что это ему не удастся; все, что он смог поведать ему, это была значимость Певческого Дома, чувство холодного камня под пальцами, доброта Ррук, когда сам он плакал от страха и неуверенности, а она спела ему свое доверие, хотя сама была всего лишь ребенком.

Я дитя, рассказывала песня Анссета, слабое как лист на ветру, но вместе с тысячами иных листьев я имею корни, глубоко прорастающие камень, холодный, но живой камень Певческого Дома. Я — дитя, и моими отцами являются тысяча иных детей, а моя мать — это женщина, которая разбила меня и собрала обратно, и согрела в холодном ветру, когда неожиданно я оказался голым, но так же неожиданно оказался не одинок. Я дар, сотворенный моими собственными руками и отданный тебе другими, и я не знаю, можно ли принять меня таким вот.

И когда он пел, то почувствовал, как его неодолимо влечет к одной песне, которую никак не собирался петь. Песне дней, проведенных им в Высоком Зале. Песне собственного рождения. Я не могу, думал он, когда мелодия уже плакала в его горле и изливалась через губы. Я не могу вынести этого, кричал он себе, когда появилось чувство, не слезы, но страстные ноты истекали из его самых незащищенных мест. И я не могу остановиться, думал он, когда пел о любви Эссте к нему, про свой ужас осознания того, что приходится так скоро оставлять ее, когда он только-только научился приклоняться к ней.