Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Это было написано в 1917 году. Ахматова не эмигрировала, осталась в советской России. И что в итоге? В 1934-м она пишет стихотворение «Последний тост»:
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью, —
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что бог не спас.
Юргис Казимирович Балтрушайтис родился в небогатой и многодетной семье литовского крестьянина. Он — русско-литовский поэт. Был женат на Марии Оловянишниковой, дочери богатого московского промышленника, владельца фабрик церковной утвари и доходных домов. Стихи Балтрушайтиса по глубокой философичности и космическому размаху сродни тютчевским. В конце жизни Балтрушайтис более дипломат, чем поэт, и много сделал для развития добрососедских отношений и культурного обмена между Литвой и Советским Союзом.
Пока дитя не знает речи,
Оно не говорит и лжи —
Ты, взрослый, в час житейской встречи
Язык немного придержи…
— такой совет давал Юргис Балтрушайтис.
Константин Бальмонт — «вечно вольный, вечно юный» (Брюсов). Разобраться в его национальных корнях довольно трудно. По семейным преданиям, предками со стороны отца были шотландские или скандинавские моряки, переселившиеся в Россию. По другой легенде, корни поэта литовские. Мать Константина Бальмонта, Вера Лебедева, происходила из древнего татарского рода, шедшего от князя Белый Лебедь Золотой Орды. Не отсюда ли «необузданность и страстность», пожалуй, самого громкого поэта Серебряного века?..
Бальмонт вслед за Тургеневым восславил русский язык, дерзко заявив:
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей…
Ведь правда завораживающе прекрасно? И как же ужасно говорим сегодня мы с вами, без «звонов» и «уклонов», на одном тарабарском депутатском и криминальном языке. Бальмонт говорил на ином. Марина Цветаева заметила, что Бальмонт, изучив 16 иностранных языков, говорил и писал на особом семнадцатом — «на бальмонтовском». Как вспоминает Тэффи, Россия была влюблена в Бальмонта. «Все от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки:
Открой мне счастье,
Закрой глаза…»
После революции Бальмонт — эмигрант. «Изгнанник ли я? — спрашивал он себя. — Вероятно, впрочем, я и не знаю. Я не бежал, я уехал. Я уехал на полгода и не вернулся. Зачем бы я вернулся? Чтобы снова молчать как писатель, ибо печатать то, что я пишу, в теперешней Москве нельзя, и чтоб снова видеть, как, несмотря на все мои усилия, несмотря на все мои заботы, мои близкие умирают ог голода и холода? Нет, я этого не хочу…» (К. Бальмонт. «Где мой дом?» Прага, 1924).
Мне кажется, что я не покидал России
И что не может быть в России перемен.
И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.
И множество волков. И ряд тюремных стен.
Грязь «Ревизора» в ней.
Весь гоголевский ужас.
И Глеб Успенский жив.
И всюду жив Щедрин…
Это строки из стихотворения Бальмонта «Дурной сон». И разящие заключительные строки:
Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.
И кровь течет не в счет. И слезы — как вода.
Еще одна знаменитость — Андрей Белый. Судя по всему, русак: отец Николай Бугаев, мать Александра Егорова. Хоть и русский, но какой-то странно русский: противоречивый и разнозначный. Андрей Стебелев давал такую характеристику Андрею Белому:
«Сам того не подозревая, он проторил дорогу целому направлению в отечественной и зарубежной словесности. Маяковский, Цветаева и даже знаменитый Джойс со своим «Улиссом» могут быть отнесены к его ученикам. Белый со своими грандиозными замыслами спешил реализоваться. И что ни вещь из-под его пера — то событие, главное из которых стал самый авангардный роман XX века «Петербург».
Легкой, танцующей походкой, с венчиком белесых кудерков, с «сапфировыми глазами», Белый мотыльком порхал между российскими столицами и по заграницам то среди эсхатологов-соловьевцев, то в обществе антропософов-штейнерианцев, всех удивлял и очаровывал. Многие считали его просто сумасшедшим…» («Серебряный век». Киев, 1994).
Я — просторов рыдающих сторож,
Исходивший великую Русь,
— так представлял себя сам Андрей Белый. И в сборнике «Пепел» можно найти такие сверхжесткие слова, обращенные к родине:
Те же росы, откосы, туманы,
Над бурьянами рдяный восход,
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий, бедный народ…
Те же возгласы ветер доносит;
Те же стены несытых смертей
Над откосами косами косят,
Над откосами косят людей.
Роковая страна, ледяная,
Проклятая железной судьбой, —
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?
Для контраста можно сравнить с тем, что писалось в сталинскую пору. У меня есть книжечка «Песни Страны Советов», изданная в 1940 году, и там все совсем иное: «Шумят плодородные степи, текут многоводные реки…» (слова М. Исаковского), «На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде…» (А. Сурков) и вообще: «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…» (В. Лебедев-Кумач). У Андрея Белого все другое, пессимистическое и мрачное:
Довольно: не жди; не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!
Века нищеты и безволья,
Позволь же, о родина-мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать…
