Старый Клява тревожно наблюдал за сыном. «Что опять на него нашло? Все было уладилось, и вдруг на тебе, ни с того ни с сего уезжает! Разве только из-за Роберта опять? Скажу мальчишке, чтобы уезжал обратно, если уж они никак не поладят…»

После собрания Оскар ушел далеко за поселок, поднялся на вершину Большой дюны и присел на песок.

Долго созерцал он широкую, открывающуюся до самого горизонта перспективу. Это был прекрасный и пустынный край. Голые песчаные холмы, причудливо скривленные сосенки, полузанесенные песком лодки, развешенные сети, старые, покосившиеся строения рыбацких поселков и бесконечная, необозримая водная гладь, на которой кое-где белели надутые ветром паруса. Его внутреннему взору представлялась картина будущего: все здесь цветет, окрепла новая жизнь, рождению которой он дал первый толчок, в поселках дымят трубы рыбообрабатывающих заводов, в бухте стоит множество моторок, на месте убогих лачуг выросли красивые и удобные дома. Со временем рыбаки пророют через дюны канал и соединят обмелевшую бухту с морем — тогда у них будет лучшая рыбачья гавань на всем побережье. И много чего еще здесь появится… Только его самого не будет… Он уедет далеко-далеко, бродяжничать по свету, одинокий и никому не нужный. При этой мысли Оскар почувствовал в сердце страшную горечь. И все же это должно свершиться. Этого требует его человеческое достоинство.

Он не услышал тихих шагов по песку и пришел в себя только тогда, когда рядом с ним, на самой вершине Большой дюны, остановилась девушка в белом платье с синей кокеткой, похожей на матроску. От неожиданности он забыл даже встать и подать ей руку.

Смущенная молчанием Оскара, Анита тоже не знала как ей быть, потом присела рядом, и теперь они оба безмолвно смотрели на море, на разбросанные по берегу рыбачьи поселки.

Наконец Анита кашлянула и обернулась к Оскару:

— Правда, что ты хочешь отсюда уехать? Я сегодня только услышала.

— Да.

— Куда ты едешь?

— Я нанимаюсь на пароход.

— Так, значит, это правда?

И Анита сразу как-то поникла.

— А я как, Оскар? — почти беззвучно шептала она. — Как же я останусь, раз тебя больше здесь не будет? Ты ведь уходишь и от меня…

Оскар не верил ушам.

— Ты? У тебя ведь останется Фред…

Анита вздохнула:

— Неужели ты поверил, что я хоть на минутку могла принимать его всерьез? Мне только хотелось, чтобы ты открыто показал свои чувства и все увидели, что ты ко мне неравнодушен.

— А ты не могла обойтись без этой игры? — укоризненно спросил Оскар.

— Как бы тебе это объяснить? Я хотела, чтобы ты немного побесился из-за меня.

— И ты на меня не сердишься за то, что я ударил тогда Фреда? — недоверчиво спросил он.

— Нет, — улыбнулась Анита.

— Выходит… Выходит, мне надо отказать Рудольфу! Пускай ищет другого матроса!

— Мне тоже так кажется. Тогда мы с тобой будем квиты. Из-за тебя я прошлую осень осталась дома…

— А теперь я сделаю то же самое!

Оскар снова чувствовал вокруг живительное дыхание земли. Шумел лес, море пело свою тысячелетнюю песню, и казалось, что Большая дюна дрожит от дробящихся у ее подножия седых волн.

Когда они шли домой, мрачная пустыня заалела в зареве заката. На пляже, там, где начиналась дорога к поселку, Анита остановилась и сказала:

— Как странно устроен мир! Налетают бури, подымают на море волны, проносятся над ними и рассеиваются вдали. А море остается. И ни одной капли не теряет оно из своих глубин…

Люди, живущие у больших дорог, на которых круглые сутки не прекращается грохот повозок, стук подков и гудение автомашин, изо дня в день привыкают ко всяким диковинкам. Их не удивить возами с разнообразным скарбом вроде наставленных друг на друга табуреток, расшатанных столов, кроватей с клопиными гнездами, ведер и обшарпанных соломенных тюфяков — выставкой бедности какого-нибудь переселенца. Направляющиеся на очередной базар или ярмарку цыганские кибитки, рессорные тележки барышников и сверкающие лаком лимузины, из которых высокопоставленные господа спешат налюбоваться природой, уже давно виданы-перевиданы, не представляют ничего нового и даже порядком надоели. В нынешние времена люди падки до новинок, но на дорогах Латвии не появляется больше ничего примечательного: не бродят уже поводыри с ручными медведями, шпагоглотатели и заклинатели змей пребывают в южных широтах, а когда забредет сюда какой-нибудь фокусник, народу выдается случай посмеяться над прохвостом. Так обстоит дело вблизи больших проезжих дорог.

Подальше от них, за глухими лесами и болотистыми равнинами, где в чаще ольшаника извиваются топкие дороги, или вдоль пустынных дюн, где разбросаны одинокие приморские поселки, — там дело обстоит иначе. И если когда-нибудь мохнатая лошаденка притащит туда в забрызганной грязью тележке человека с козлиной бородкой, имеющего к тому же при себе аппарат, который показывает картины, и другой аппарат — с музыкой, все спешат послушать приезжего.

Он говорит много и без запинки, язык у него поворачивается легко, как хорошо смазанная деталь машины, и чем больше народу его слушает, тем бодрее у него настроение. Он крайне доброжелательно говорит о простых людях, все его помыслы и стремления направлены только к тому, чтобы они как сыр в масле катались, он их грудью отстаивает и готов жизнь отдать за улучшение судьбы этих пасынков страны. Чужой человек, никто как будто его раньше не видел, редко кто слышал, что он существует на свете, — а гляди, как хорошо знает про все их нужды, как их понимает, как сочувствует! И ведь каждому обещает именно то, что тот желает; щедрой рукой сыплет направо и налево манящие дары обещаний — кажется, сам Крез воплотился в тщедушном человечке с козлиной бородкой.

Обещает он повсюду, и в каждом новом месте что-нибудь иное. Может быть, вы думаете, что на свете найдется такая вещь, которой он не пожертвовал бы с радостью для этих добрых, забытых людей? Вы можете получить от него, что пожелаете, и тут нет никакого надувательства. Надо только хотеть как следует и сделать ему маленькое одолжение, выйти лишь один раз из дому проголосовать за него — тогда явится все, о чем вы так мечтаете!

Людям свойственно ошибаться. Один не различает цвета, другой туговат на ухо, а иной при виде нашего обладателя рога изобилия, притащившегося на мохнатой лошаденке, делает поспешное умозаключение: это, наверно, коробейник! Да знаешь ли ты, несчастный, как жестоко ты ошибаешься! При нем ведь нет тюков сатина и ситца, нет пузатых, расписанных розами чайников, подсвечников, ножей и штопальных иголок. Если у человека желтоватое и худое лицо, это еще не значит, что он слуга Меркурия. В коричневом, похожем на сундук ящике у него хранится патефон, несколько дюжин пластинок и небольшой киноаппарат. Там есть еще несколько катушек пленки, сумка, набитая пачками тонких брошюрок и отпечатанных на зеленой и красной бумаге листовок. Но они предназначены не для продажи, здесь все раздается бесплатно, и если вы возьмете что-нибудь, вдобавок заведут патефон и продемонстрируют в темной комнате «подлинное произведение киноискусства».

Человека с козлиной бородкой и желтым худощавым лицом звали Андрей Питерис. Раньше он подписывался «Андреас Пикир», но когда миновала немецкая мода, он обратился к латышскому варианту своего имени. Ему было уже лет под пятьдесят. Небольшого роста, мелкокостный, казавшийся старше своих лет, он обладал зато звонким голосом и бойким языком. Его глубоко запавшие глаза постоянно блестели и иногда загорались каким-то странным огнем; если во время разговора он пристально вглядывался в лицо собеседника и обращался к нему за подтверждением своих слов, тот невольно отвечал «да».

За свою жизнь он перепробовал многое. Детство провел где-то на побережье между Вентспилсом и Лиепаей. После окончания приходской школы некоторое время служил помощником волостного писаря и приобрел на всю жизнь вкус к юридическим тонкостям. Потом он изучил бухгалтерию, работал то в городе, то в деревне, что-то даже предпринимал на свой страх и риск, но ему не везло в делах, и в конце концов Питерис стал подпольным адвокатом и прослыл знающим человеком.