— Во-во. С Шагалом тоже сравнивали. Говорили, что у Шагала, они летят с бодуна, а у тебя органично.

— Просто розовые сопли какие-то. — Виктория пожала плечами и, стараясь не выдать себя, начала собирать пустые бутылки в пакет, не оглядываясь на Вадима: — Нет! Я вам её не покажу. Она не имеет для вас никакого значения.

— Те есть как?! Картина есть картина! Дай посмотреть.

— Вы ничего в ней не увидите.

— А что я должен видеть?! Посмотреть-то дай!

— Уходите, пожалуйста. Сейчас придет мой сын, мне будет неудобно за то, что вы устроили.

— Но я уже, можно сказать, знаком с ней: голубоватая дымка неба… на переднем плане черная, словно обожженная трава… Мне бы хотелось ознакомиться с оригиналом.

— С оригиналом, как я понимаю, вы уже знакомы, — бросила Виктория и пошла на кухню с полным подносом грязных бокалов, тарелками из-под закуски. Вадим схватил свой бокал из-под вина, открыв зубом бутылку пива, с удовольствием заметив как она поморщилась, метнув на него взгляд, медленно с особым бульканьем налил себе пива в бокал. Выпил. Она вернулась с кухни, села перед ним в кресло и закурила, молча, вглядываясь ему в глаза.

— С оригиналом, говоришь? Так что же выходит, картина это не оригинал? Код что ли его? Или как он сам говорил, символ?

— Какой ты дотошный. Это приятно. Это твой плюс. — Вспомнилось ей, его фраза в ту ночь их странного знакомства.

— А что же минус?

— То, что хватаешься за все, что ни попадя.

— Ты не "все что ни попадя".

— Но так же случайна.

— Нет. Закономерна!

— Не может быть. Потому что тебе в принципе все равно.

— Нет! — он протянул к ней руки через журнальный стол, чтобы схватить за плечи, но она отпрянула. Он взял её недокуренную сигарету и затянулся. За кого ты себя выдаешь? — откинулся на спинку дивана, — Тоже мне судья х-художница. Блондинкой тебе было бы лучше. Сексуальнее.

— О! Бедный бледный эбани! — едко усмехнулась она. — Такой лишь рядом с блондинкою герой. Лишь чужая рецессивность может вдохновить на роль доминанты.

Он вжал голову в плечи, взглянул на неё снизу вверх, но тут же блеснул лукавым глазом:

— Если б я был этим… эбани, ты б оставила меня за забором!

— А ты и так за забором.

— Впусти!

— Зачем? Ты же все равно ничего не увидишь.

— Почему?!

— Почему, почему… Потому что погряз.

— Невозможно с тобой. — Вадим вышел в прихожую, молча оделся и вышел из её квартиры, с мыслью больше никогда не возвращаться.

Она курила, так и не встав его проводить.

Обед в ресторане Москва подходил к концу, ещё не перейдя в ужин. Вадим тяжело отдувался, набив пузо всякой изысканной всячиной. Борис, более умеренный в еде, скорее из-за чувства такта перед платящим, чем из природного аскетизма, не знал чем развлечь шефа и смотрел в огромное окно, с высоты птичьего полета наблюдая Манежную площадь. Все темы разговоров вроде бы были исчерпаны, но тут новой темой вошел в зал ресторана Иван и подошел к их столику с заговорческим видом:

— Вам срочная депеша. — Протянул он огромный конверт Вадиму и присел рядом, следить за его реакциями.

— От кого письмо? — Вадим и не подумал вскрыть его сразу.

— А вот догадайся.

— Чушь какая-то. Зачем ей мне писать, когда телефон при мне?

Не всех дам, чуть, что не так, бросал Вадим в фонтан. Тоню он обхаживал уже три года. Три года регулярно появлялся и исчезал с её горизонта, чтобы неожиданно появиться вновь. Она была девушка, так сказать, высшего класса по ещё советским меркам. У неё было все, чтобы жить спокойно и достойно: и образование, и знание нескольких языков, и отец полковник бывшего КГБ. И детство при дипкорпусе на Кубе, и каникулы в различных странах, и собственная огромная, для москвички, квартира в престижном районе, и даже работа в дорогом журнале с высокой зарплатой, не говоря про мелочи — в виде шубок и украшений. Не было у Тони проблем ни внутренних вроде, ни внешних, и даже маленький шрамчик над губой придавал её лицу некую изюминку. Но была при этом в ней такая опустошающая самодостаточность, что более трех суток в её обществе, а казалось бы — «на» — живи, — Вадим не выдерживал и несся сломя голову навстречу приключениям или случайным знакомствам.

Поначалу все-таки удерживался от беспросветного блуда и, понимая, что по всем меркам более правильной жены ему не найти, возвращался. Она обиженно молчала. Впрочем, молчание её было не столь безобидно, как казалось — могла взять бокал и стукнуть ею по голове. А потом развернуться и уйти, а могла вдруг лечь, словно кошка у его ног и замурлыкать. Но и в том и в другом случае Вадиму хотелось одно — бежать. Что удерживало его рядом с ней, что заставляло продолжать молчаливую игру в мужчину и женщину — самому было непонятно. Но понятно было одно — это игра, а не жизнь. Какой должна быть их настоящая жизнь — тоже было непонятно. Иногда она показывала ему фотографии — себя в разных странах, предлагала поехать попутешествовать с ней вместе. Тем более что Вадиму, владельцу туристической фирмы, это ничего бы не стоило. Но стоило ему лишь представить, — как они вышагивают по Парижу ли, Риму под руку, и Тоня ровным голосом ведет экскурсию, указывая, на что следует обратить внимание, а сама так и ожидает от него какой-нибудь выходки, взгляда в сторону, чтобы больно щипнуть за ногу и снова, с льдинками в голосе, вести ту же экскурсию, — как его охватывала отчаянная тоска. Отчего никуда не ездил последние три года. Ощущение её постоянного присутствия в качестве тайного контролера, превратило Вадима в бегуна от всяческой нормальной жизни.

Он кидался на женщин как на спасательный круг, способный вытянуть его из моря укоряющего молчания Тони, из океана скуки. Он не брезговал, оставив машину, и прокатиться в метро ради случайного знакомства, в троллейбусе. Мог очнуться спьяну в постели городской сумасшедшей, из тех, что обычно разъезжают в общественном транспорте с мешками ненужного барахла, одетые летом в зимнее, зимой в черти что. Мог оказаться и у женщины милиционера, и у директора хлебного завода, с женой представителя кавказской мафии или нового русского. Раз проснулся в квартире, где разгуливало около двадцати кошек и стояла такая вонь, что он и не понял, как не протрезвел сразу же, едва попал туда. Раз проснулся, а над ним мужик с пистолетом, а ещё раз женщина лет семидесяти, но правда явно из бывших актрис, читает над ним письмо Татьяны из «Онегина». Всюду нарывался на чьи-то проблемы, тоску, страсть, комплексы и всегда ловко выходил из них живым и невредимым. Ему раскрывались женские души, их печали, коварство и слабость. Нет он не считал их, не чувствовал себя коллекционером любовных романов, как Иван, он и романами это не считал — так анекдотами. Но забавными. Но убивающими время.

Не звериная сексуальность руководила им, не похоть, как он считал, а инстинкт с удовольствием подводящего статистические итоги лаборанта, — все в сущности одно дерьмо и скука. Наивные голодные соотечественницы тем временем легко сдавались в подопытные кролики, предполагая о том, что встреча с ним в общественном транспорте способна изменить всю их жизнь. Ломаясь так, чтобы он не принял, за легкодоступных, все равно шли на сексуальный контакт тут же, как миленькие. Словно нечем более удержать мужчину. Так — словно они в постели и есть — истинное откровение!.. Зло отзываясь о проститутках, они обходились куда дешевле их — всего-то в цену бутылки вина и легкой закуски, но требовали куда больше, чем просто деньги — жизнь. Жизнь никому отдавать не хотелось. Но их жалобы на эту жизнь — то есть жизнь с мужчинами порой трогали его. Наивностью. Не пониманием что все они похожи, словно детали выходящие с конвейеров одного завода. Завод этот раздражал своей механистической продукцией. Иногда он чувствовал, что сходит с ума, и снова возвращался к Тоне. Тоня выжидательно молчала, словно какое-то радикальное решение или хотя бы предложение пожениться могло хоть что-нибудь изменить в их совместной жизни. Но его пугала даже мысль не только о том, что всю жизнь он проживет с такой безукоризненно правильной женщиной, но и то, что ему придется жить в её огромной квартире, а ведь реши он купить такую — ему бы пришлось работать и работать. Он боялся, что благополучие Тони поглотит все его труды, метания по жизни и вообще всего его самого. Впрочем, будь она бедна, он все равно бы бежал от её молчания. Но молчание она иногда разбавляла записками: "Мне надо тебе изменить написала Тоня ему как-то раз записку. — Тогда ты будешь меня ревновать, почувствуешь, что любишь".