— Пробуй, разрешаю. — Коротко ответил он на её умозрительное построение чувственной жизни, и в тот же день закрутил роман с безумно охочей до брызг шампанского, цветов и любовных историй женой компьютерщика.

Компьютерщик был странный, хоть и тихий, малый. То он сидел за своим компьютером и день, и ночь, не обращая внимания на дикие оргии доносившиеся из комнаты жены, в то время как там она и её подруги то устраивали лесбийские игры, то делили гостей по постелям. Конечно же, играя, поскольку Марианна никогда бы не позволила при ней увести потенциального любовника. А так как потенциальными любовниками были все — шумные разборки: кто кого любит, — продолжались бесконечно. А то вдруг компьютерщик просыпался и, вызвав из комнаты жены Вадима на разговор, садился перед ним поигрывая огромным тесаком и спрашивал о его отношении к тому или иному политику.

Бред сгущался, постепенно превращаясь в навозную жижу. С Марианной пора было кончать, до хорошего эта Мессалина не довела бы, но это означало, что пришлось бы возвращаться к Тоне. Так как должно же быть у него что-то основное. Он был на распутье. Марианна ревновала его к Тоне. Проверила раз, — по какому телефону он звонил, — по его мобильнику это было просто и, напившись, начинала названивать Тоне, рассказывая, как она хорошо живет с Вадимом. Тоня же делала странные выводы из её речевых наездов и мучалась оттого, что ему не к кому её ревновать.

И вот он получил от Тони письмо. Она сообщала, что наконец-таки изменила ему со страстным армянином, и не раскаивается, потому что ей надоело, что "он бегает по дороге одновременно в два конца".

Вадим вздохнул, прочитав письмо. Вздохнул и почувствовал облегчение, словно прапорщик, гонявший его на стометровку от старта и до обеда, вдруг рухнул с инфарктом. И все. И некому его больше гонять. И никогда его больше не затащит Марианна в свои игры в любовь, а Тоня… — этот страж, постоянно присутствующий за его спиною, вдруг растворилась, словно и не было. Только пустоты, пугающей пустоты не образовалось — странная картина, о которой ему говорил Потап, ожила в его уме и заполнила все пространство его воображения легкостью полета.

— И люди по небу летят… — вздохнул Вадим, складывая письмо.

— И у тебя, что ли, началось? — усмехнулся Борис, внимательно вглядываясь в задумчивое лицо и друга, и шефа.

Вадим дрогнул, вспомнив бредовую историю Потапа. Что-то было все-таки в ней, чему он поверил. Но вот чему конкретно, понять не мог. Одно точно вызывало доверие: для Потапа связь с Викторией была серьезной. Быть может единственной серьезной, хотя и короткой, связью с женщиной за всю его жизнь. А у Вадима не было ничего, что бы заставило его почувствовать дыхание судьбы. Вадим усмехнулся сам себе — завидовать было нечему. Этот полусумасшедший бомж до смерти будет верить, что все его падение произошло из-за того, что она так нарисовала… И было в одно и тоже время неприятно, что у такой женщины, произведшей на него столь сильное впечатление, были такие безобразные любовники и приятно, что всерьез. Но все-таки что чувствовала она?.. Почему написала эту картину? Почему так жестоко отказалась от Потапа. А ведь он был тогда ещё ничего себе — преуспевающий красавец… Да и не дурак. Тонко чувствовал все, если смог так вдруг сразу понять то, что она писала. Странно, что она поняла то же, что и он. А ведь могла писать не понимая. Ведь она сразу сказала, что оригинал ему известен. Значит символ — не картина, не какое-то там рукотворное произведение символ тот самый человек. Только вот чего? Ее этих непонятных эбани, или тех, кто срывается к ним на землю? Или того, что Потап, в сущности, был для неё эбани, но она дала ему шанс, а он не выдержал силы эбанического тока? Или силы собственной тяжести? Как это Потап говорил о символе? Кажется так: он выражает все то, что можно перечислять годами, описывать талмудами. Целую объемную систему. Потап увидел, прочитал его сразу. Значит, он все-таки не был в сущности эбани. Видел — так же как и она… Почему же они не соединились, как близкие люди? Почему она сказала, что он ничего не увидит? Значит, считала, что он, Вадим, точно уж этих «эбани» и видеть, читать символы, понятные ей, ему не дано?.. Черт, совсем она меня с ума свела со своими «эбани», "не эбани". Ну и словечко! — Вадим цедил вино и задумчиво тер виски, не обращая внимания на скучающий взгляд Бориса.

Он постарался успокоится, как и Борис уставился в окно, и вдруг увидел плывущую чреду женщин своих последних лет, не каждую конкретно, а абрисы танцующие каждый свою пляску. Пляску "Святого Витта", а вроде бы пляску секса. Пляску страсти? Нет. Страсть всегда от избытка, эта же пляска нехватки. Прозрачная, как опустевшая куколка стрекоз… Не эту ли пляску изображают полу женщины — полу иероглифы Виктории, которых он видел на фотографиях?..

— Что летают люди-то? Летают? — усмехаясь вперившемуся в окно прозрачному взгляду шефа, переспросил Борис.

— Корчатся. — Буркнул Вадим и тщательно, на мелкие кусочки рвал письмо. — Что же эта такое твориться? — думал он, пытаясь вернуть себе былую трезвость, — Выходит, всякая картина символ? В каждой, что ль закодирована какая-то сверхинформация?.. Так что же это получается — и "Утро в сосновом лесу" Шишкина тоже код? Бред какой-то. Картина — это всего лишь картина. Черт, тут что-то не то. Почему она не дала мне посмотреть ту картину. "Ты ничего не увидишь". А почему увидел Потап? А впрочем, правильно. Он бы действительно увидел просто картинку. Тем более если бы ничего не знал про Потапа. Как и всякий другой. Значит, картина эта несла информацию только для него. А может, все картины несут только сакральную информацию — сколько их, господи, в мире и каждая ждет того, кто сможет её прочитать. Может тогда и Шишкинский пейзаж что-то несет в себе большее для того, одного. Мишки эти его — кому?! Быть может, кто-то прочитает в ней предупреждение о своей смерти? Лучше не думать об этом. Но невозможно уже не думать. Ну и состояние!.. Как рядом с ней — невозможно. Быть может, оттого и невозможно, что он ещё не прочитал свой код… Свою, больше ничью информацию о будущем, ту покруче, пообъемнее любого гадания?.. Почему она сказала, что "ты ничего не увидишь"? Ах да, потому что «погряз». То есть уже утонул. Но в чем? Живет вроде свободно, как хочет, особенно по сравнению с другими… Почему же тогда он и погряз? И вдруг вспомнилось, что она что-то говорила про абсолют, когда он пришел к ней впервые. Что-то про то, что её и не её…про несущественное… А ведь точно — он погряз в несущественном!

Он снова вспомнил фотографии её фигур. Наверняка, среди них есть и символ его. Но если бы он был, разве он бы не понял это сразу. Ведь сакральная информация доходит без объяснений до того, кого должна дойти. Пробивает как молнией, как откровение пророка… А быть может, он не постиг её, потому, что не видел её работ в натуре, они же большие, они же покупаются, значит, производят серьезное впечатление, а фотографии это не то…

Он вздрогнул от звона разбившейся рюмки. Борис неловким движением смахнул её со стола.

— На счастье, — сказал Борис, жестом подзывая официанта.

— Рассчитайте нас. — Кивнул Вадим подошедшему метрдотелю.

— Чего так быстро? Куда спешим? — отозвался Борис.

— На самолет опаздываем, — бросил Вадим, отсчитывая деньги, — Завтра вечером вместе полетим, — пояснил Вадим, Борису, совершенно не обращая на мимические вопросы Ивана: "Что там, что?".

— На фиг? — только и спросил Борис.

— В одну галерею. Картины посмотреть.

— И чего, прям, так — на самолете? Охота тебе? Сходил бы ты лучше на Крымскую набережную. Там тоже картинки всякие можно посмотреть.

— Ну… вы совсем, ребят, сума сошли. От безделья все. От безделья. Чего клиентуры совсем нет?

— Нет. — Отрезал Вадим Ивану и тут же снова обратился к Борису — Не забудь, а то я потом предупредить забуду. Все хлопковое только бери.

— Это почему ж?

— Спаришься.

— Да что ж это за галерея такая?! — Шепча, закатил глаза Борис.