Якоб попятился. Остановился перед дверью, пошарил в кармане, нащупал пятисотрублевую купюру, положил её на стол, и вышел из комнаты. Виктория немного постояла в оцепенении, потом точно таким же движением, как Якоб нащупала точно такую же купюру в заднем кармане джинсов и, положив на стол, побежала за Якобом не оглядываясь.

Их машина не успела отъехать, как кто-то затряс ручку двери со стороны Виктории. Она опустила стекло. В окно просунулся конопатый мужичонка, улыбавшийся так, что казалось, лицо его сведено гримасой:

— Мужики, — хрипел он, не обращая внимания на то, что перед ним женщина, — Николая Афганца возьмите — и проблем ноль.

— Спасибо. Мы подумаем. — Сдержанно отрезала Виктория, и уже собралась поднять стекло, как он, надавив на него локтем, продолжал:

— Он живет за два дома от завода справа, там во дворе любого спросите Николая Афганца — я вам гарантирую. Свой мужик!

— Хватит с нас "своих"! — Рявкнул Якоб и нажал на газ. Конопатый еле оторвался от Жигулей, не покалечившись, и они понеслись по закатному пейзажу развороченной глинистой пустоши. Редкие деревья укоризненно стояли вдоль их узкой, неосвещенной бетонки.

— Зачем они там живут? — почти простонала Виктория, нарушив длительное молчание.

— Деваться некуда. — Огрызнулся Якоб. — Что делать будем? Мы же теперь у завода в долгу.

— Работать. — Ответила Виктория отморожено.

— Ты чего? С ума сошла?!

— А что ты хочешь? Чтобы я долг из своих привезенных отдала, и мы по нулям разбежались? Интересно как потом ты мне будешь отдавать свою половину?

— Отдам уж как-нибудь.

— У мамы попросишь? Слушай Якоб, ну плюхнули нас лицом в грязь, зачем же в ней оставаться? Встал, утерся и дальше пошел, иначе вообще жить не стоит.

— Так, значит, едем искать ещё одного "своего парня"?

— Ты подвезешь меня к заводу…

— И как ты там будешь действовать.

— Правду скажу. Только правду. А что ещё можно сказать. Про бандитов врать? Рэкет?.. Не стоит отягощать ситуацию враньем… Да и карму. А ты тем временем все-таки поезжай, посмотри, что за парень такой. И за мною вернешься. Не тот — другого найдем. Просто мы же иного не искали. А надо искать.

Надежды Виктории оправдали себя. Прошло всего две недели, их бизнес расширился настолько, что потребовалось три машины. Николай оказался действительно ответственным человеком и стал заведовать их, можно сказать, автопарком. Доходы быстро покрыли долг молокозаводу уже на пятую поездку.

Занимаясь делом, к которому она считала себя совершенно не приспособленной раньше, три дня в неделю — до тех часов обзванивая магазины и, принимая заказы, — после, предлагая услуги новым магазинам, затем, отсылая заказ на завод, Виктория ценила свои вторники, четверги и субботы с воскресеньями, так, что расписаны они были — чуть ли ни до минуты.

Определенные часы отдавала поискам свободного подвала в центру Москвы. Определенные — встречам в творческих компаниях, которые собирались в кубах, в основном ОГИ, по четвергам при Чеховской библиотеке, можно их было встретить и спонтанно собирающимися в ЦДЛ, Доме художников, в галереях на презентациях. Круг её знакомств рос, но чувство печали, от безвыходности творческих судеб и процессов, росло соответственно.

И казалось ей, обрети она мастерскую — всех, всех встречаемых ею и художников и артистов и музыкантов и поэтов завяжет в один узелок, в одно беспрерывное действие, так что не смогут они остаться незамеченными и как в начале перестройки заявят о себе на весь мир. Но это только мечталось так. В реальности обыкновенной площади для хоть какого-то творческого действия найти не могла и даже не понимала, как это должно делаться.

Пожаловалась как-то далекому от художественной элиты бывшему толи старшему научному сотруднику, то ли младшему — в общем, приятелю детства Спиину на то, что не может подыскать себе подходящего нежилого помещения, как он вскликнул "Да ты же уже об этом мне говорила! Ну хорошо — ща будет!" Правда, в тоне его ей послышалась скрытая угроза. Он перезвонил ей через час. По определителю номера она поняла, что это он и не подняла трубку — не хотелось, чтобы кто-то, тем более человек из слишком уж далекой части её прошлой жизни, пудрил ей мозги своим дилетантизмом. И под его беспрерывный трезвон досадовала на себя, что проговорилась о своих проблемах. Один из постулатов, привезенных ею с её острова, гласил: "Не делай лишних движений". И казался он ей более чем разумным. Чем больше человек делает лишних движений, тем меньше его хватает на серьезное — поясняла себе она. Однако, как точно определить что лишнее, а что нет в человеческой жизни?..

Телефон упорно звонил целый час подряд. Она подняла трубку.

— Помнишь, когда мы увлекались спелеологией, был такой, старший среди, нас по кличке Бен?

— Помню, а что случилось?

— Так вот он теперь не старший, а старшой. У него фирма своя. Он ещё в начале перестройки умудрился приватизировать на себя под спелеоклуб трехэтажный особняк.

— Так фирма у него или клуб? И на кого и что он приватизировал?

— Неважно. Он готов тебе по дружбе отдать первый этаж. Он все равно ему не нужен.

— Вот как? Но я беру в пожизненную аренду.

— Ну и отлично. Мы же по жизни друзья. Приезжай на метро «Белорусская», и пойдем к нему.

— Может быть, я сразу подъеду к нему по адресу?

— Не-не-не — адреса я точно не знаю. Но визуально помню где.

— Так позвони и узнай.

— Не-не-не. Это невозможно. Он ушел только что.

— Так зачем же поедем?

— А вот когда приедем, он будет.

— Ты что-то темнишь. Где его особняк — ты знаешь?

— Где-то между Пушкинской и «Беларусской». Если стоять лицом к центру справой стороны от улицы Горького, то есть уже от Тверской.

— О господи! — Вздохнула Виктория обреченно: — Ровесники мои, да почему же вы такие инфантилы?

— Не-не-не-не. Я тебе докажу!

— Что не-не?

— Вот увидишь, будет у тебя мастерская.

— Хотелось бы увидеть…

Преодолевая разницу во времени, акклиматизируясь, после тропиков, Вадим спал в температурном бреду и видел, как наяву себя там, в том, её доме с ультрасовременным дизайном внутри, но с наружи деревянным, видимо, чтобы дышалось в нем легче, на сваях, видимо, чтобы не заползали змеи, под крышей из пальмовых листьев. Дом на острове. Дом на берегу. Видел себя притаившимся в темном углу, наблюдающим недвижно, как входит Виктория в свою мастерскую и, накидывая на себя расписанное в технике батика, измазанное красками, сшитое в виде мешка с прорезями для головы и рук полотно, берет кисть, обходит мольберт, подходит к окну, и смотрит, смотрит на, словно нарисованную её же дыханием по шелку неба, туманно-голубую гору. И вдруг горы нет, потому что туман сгустился — и он видит её тревогу. Пытается помочь ей, да не может распрямиться, выбраться из своего угла, в который завалился. Кто-то зловещей тенью нависает над ним: Ты чего это влюбился? Да это же Борис. Он просит его уйти, он говорит ему, что дело вовсе не в любви, а в горе растворившейся в тумане. Палтай говорил, что она всегда себя плохо чувствовала, когда гора исчезала. Конечно, можно все скинуть на повышенную влажность, давление атмосферы, но на самом деле все дело не в этом. Эти причины для всех, но не для нее. Когда нет горы, она не падает в гамак, не хватается за голову, не заставляет работать кондиционер на грани возможного — она начинает хвататься за такие мелочи, которые не существовали для неё при присутствии горы — слушать сплетни, всякую чушь про марки автомобилей, какое нынче модно барахло, интересоваться политикой, метаться от газет к телевизору, теребить телефон… Но едва появлялась гора, и мир воцарялся в её душе, и наступала созидательно-созерцательная тишина. Тишина. Она стоит у холста, словно Коперник на костре, пылая яркими бликами солнца, скользящими по её шелковому расписанному природой и случаем балахону, и взмахивает кистью, словно дирижер, начиная свою симфонию под названием: "А все-таки она вертится!" И Вадим смотрит на неё неотрывно, и не видит, но чувствует, как Палтай присел рядом и медленно, нараспев стараясь правильно говорить русские слова, вещает, свою очередную притчу, тоже глядя на нее: