Марселе было явно проще. Она была воспитана в традициях безоговорочного доверия и подчинения мужчинам. Эмансипированность женщин-янки, летающих на истребителях и командующих десятками мужчин на кораблях, в эти места еще не докатилась. Это дитя природы и обычаев твердо верило, что с таким мужчиной, как я, бояться нечего, и было убеждено, что со мной не пропадешь. Мне надеяться было не на кого, а потому я трусил так, как никогда в жизни. Трусил потому, что от меня, по сути, ничего не зависело. Против тяжелого, неотвратимого потока идти было невозможно, остановиться – тоже. Можно было только идти или плыть по течению. Если бы я был один, то наверняка выл бы и орал от безысходности своего положения, но при Марселе стеснялся. Хотя в то время я был полным идиотом во всем, что касалось глубоких обобщений, моя беспомощность перед потоком дерьма как-то стихийно заставила меня подумать о том, что все мое прежнее существование являлось именно таким же беспомощным барахтаньем в потоке жизни. Несколько раз я действовал самостоятельно, но это приводило лишь к новым неприятностям, и меня еще дальше уносило в клоаку. Было горько и стыдно, что жизнь закончится таким омерзительным образом, но сделать я ничего не мог. Наше путешествие по смердящей реке продолжалось.
Коллектор шел все время под гору, а поток зловеще приближался. Зловоннейшая жижа вновь поднялась до плеч и заметно ускорила течение. Вспомнилось, что в детстве я то ли читал, то ли видел в кино историю, когда какой-то француз, каторжник или революционер, вот так же шел, спасаясь от врагов, по парижской канализации. Отчего-то его путешествие казалось мне увлекательным… Сейчас я так, конечно, не считал. Наоборот, у меня было горячее желание застрелиться, но этого я не сделал по двум причинам: во-первых, как всегда, у меня проявлялось чувство самосохранения, а во-вторых, я не был уверен, что мое оружие после уже двухчасового путешествия по клоаке окажется в состоянии выстрелить.
Одежда была пропитана дерьмом насквозь, до последней нитки. Волосы, вся кожа с головы до пят – тоже. Даже во рту ощущался вкус этой дряни. Но, как ни странно, чем дольше я находился в объятиях смрадного потока, тем больше привыкал к своему положению и смирялся со своей участью. К концу третьего часа нашего путешествия мне стало почти безразлично, чем все кончится. В конце концов рано или поздно умирать все равно придется.
Внезапно скорость потока увеличилась резко, даже можно сказать, стремительно. Уклон явно стал круче, и крутизна его все возрастала. Идти оказалось невозможным, нужно было плыть. Я даже пытался хвататься за потолок туннеля, но зацепиться было не за что.
– Ой! – пискнула Марсела. – Меня уносит! Уносило нас обоих, уклон достиг градусов тридцати, и поток мчался со скоростью быстрой горной реки. Никто не поручился бы, что дело не кончится каким-нибудь жижепадом… Нас действительно с разгона бросило вниз, с головой окунув в жижу, но все же мы вынырнули. Откуда-то сверху низвергались гнусные клокочущие струи, закручивая в потоке водовороты из жижи, но течение нас пронесло сквозь них за какие-то секунды. Теперь нас втянуло в явно искусственную бетонную трубу, на ощупь скользкую и обросшую какими-то наростами. Глубина опять стала такой, что ноги не доставали до дна, и мы с трудом держались на поверхности, изредка цепляясь друг за друга. Наши руки и ноги из последних сил работали, преодолевая тяжесть намокшей одежды, обуви, а кроме того, и моего вооружения, которое я почему-то не пытался бросить. Изредка ладони натыкались на всякую мерзость, плывшую вместе с нами: гнилую кожуру бананов, дохлых крыс, тряпки, экскременты, хлопья пены, щепки… Все эти предметы канализационного обихода, половина из которых в обычное время могла бы вызвать неукротимую рвоту, как ни странно, мало нас волновали. Мы к ним привыкли!
Бог что-то хотел для нас сделать. Неожиданно меня ткнуло в спину что-то твердое. Это был довольно толстый обрубок бревна, причем с большим запасом плавучести. Как его занесло сюда, меня не волновало. Главное, я смог в него вцепиться, и Марсела сделала то же самое. Мы поехали дальше с некоторым комфортом, уже не боясь выдохнуться и пойти ко дну.
Однако автомат, чиркнувший стволом по бетону трубы, навел меня на грустные мысли. Уровень жижи все ближе подходил к потолку. Следом за автоматом по бетону стала чиркать моя макушка. Это могло означать, что наше путешествие подходит к печальному концу. Но заставить дерьмовую реку течь вспять мы не могли.
Чтобы не скрести потолок макушкой, пришлось по самый подбородок окунуться в жижу и держать голову почти вровень с бревном. Но просвет между потолком и поверхностью дерьма сокращался катастрофически быстро. Наконец, его не стало совсем, и я, хватив последний глубокий глоток смеси аммиака, сероводорода и прочей дряни, которую при достаточной доле воображения можно было назвать воздухом, погрузился в отвратительную пучину. При этом я все-таки на всякий случай зажал нос, крепко стиснул зубы и закрыл глаза, хотя был на сто процентов уверен, что уже никогда их не открою…
Говорят, что некоторые ловкачи-ныряльщики умеют задерживать под водой дыхание на пять-шесть минут. Не знаю, насколько сумел это сделать я и насколько – Марсела. Мне лично казалось, что мое пребывание в толще дерьма длилось час, а то и больше. Во всяком случае, я держал в себе воздух до тех пор, пока не почувствовал, что у меня вот-вот лопнут легкие…
И – о чудо! Все-таки Господь Бог проявил великодушие к моей заблудшей душе и счел ее на данный момент не подлежащей призыву. Меня вынесло на поверхность, и я с наслаждением выдохнул ту гадость, которую уже не мог держать в груди, и жадно глотнул порцию свежего канализационного смрада. Более того! Нас вынесло к свету!
Тут я невольно вспомнил момент своего рождения. Тогда, как вы помните, я
не испытывал такой радости. Наверно, тогда я был умнее, поскольку понимал, что избавление от одних страданий есть прелюдия к последующим.
Итак, в конце туннеля появился свет. Вначале это была едва ощутимая, неяркая точка. Потом она вытянулась, расширилась, превратилась в маленький полукруг. Полукруг этот быстро рос: сначала до размера двухнедельной луны, потом – до пол-арбуза, затем – до полкруга швейцарского сыра. И вот свет Божьего дня ослепил, резанул по глазам, заставил зажмуриться! Наше бревно, выброшенное напором воды из трубы, оказалось в густой жиже пруда-отстойника. Вместе с бревном мы благополучно причалили к берегу и, окутанные полчищами мух, протащились несколько шагов через кусты. Вонь, вероятно, и здесь была весьма ощутимой, но что она была по сравнению с той, которой мы надышались в канализации! Мы жадно, полными легкими вдыхали воздух, который нормальный человек назвал бы миазмами…
Пробравшись через кусты, мы обнаружили, что они росли на плотине, отделяющей пруд, где отстаивалось самое крупногабаритное дерьмо, вроде бревна или нас с Марселой, от другого пруда почище. Конечно, он тоже порядком вонял, но для нас там вонь уже и вовсе не чувствовалась. За вторым прудом виднелись какие-то здания, по-видимому, там располагались сооружения для окончательной очистки воды.
– Что ты встал! – рявкнула Марсела нетерпеливо. – Идем туда!
– Больно уж ты быстрая! – ответил я, сразу вспомнив, что я нахожусь не на прогулке, а на войне и что с местными властями у меня весьма неопределенные отношения. Одновременно, глянув на Марселу и на себя, я понял, во что мы превратились. Строго говоря, человеческий облик мы потеряли. Любитель сенсаций, сфотографировав нас в этот момент, мог убедить весь мир, что общался с пришельцами из космоса. Солнце довольно быстро сушило нашу одежду, и она покрывалась не то чешуей, не то коростой из засохшего дерьма. Все открытые участки кожи приобрели омерзительный желто-зеленый цвет и тоже покрылись чешуей или коростой. Волосы, прекрасные антрацитовые волосы бывшей «вице-мисс» Хайди, превратились в странную мешанину из каких-то слипшихся змеевидных косм и запутавшейся в них дряни, а у меня на голове образовался такой «ирокез», что все панки мира сдохли бы от зависти.
