Я вспомнил «халтуру» и подумал: «Вот ведь! Еще утром пахал на „дядю“, и работа показалась тошной. А теперь получается – на меня пашут. Чтобы я, уже не какой-то там неизвестно чей Колька Коротков, а Дмитрий Сергеевич Баринов жил, как… барин. Парился в сауне и зимой в бассейне купался».

В общем, почуял я наконец-то, хоть и с трудом, что куда-то ВЕРНУЛСЯ. И тем был счастлив!

Да, хорошо тогда было… Наверно, ничего лучшего у меня в жизни не было и не будет. Все прошло, все стало по-другому, и многое из того, чему я тогда радовался, выглядит совсем не так. Я еще не догадывался, как потащит меня по жизни новая судьба. Тогда «новая жизнь» виделась мне чем-то вроде серебряной лунной дорожки на воде Карибского моря, которую «я» – Браун наблюдал, плывя с Марселой от затонувшего вертолета к маленькому песчаному острову… Тогда Браун думал, кажется, о том, что дорожка эта очень красива, но по ней нельзя ходить. Браун был прав, как все циники и прагматики. Они всегда точно знают, что можно, а что нельзя. Я тоже знал, что по такой дорожке нельзя ходить, но ВЕРИЛ, что мне это почему-то удастся, что я сумею пройти «по морю аки посуху»… Самонадеянный дурачишка! Почти сразу же я, фигурально выражаясь, «провалился», и не в освежающую прохладу океанской воды, а в тухлое и грязное болото. С тех пор я бреду по нему, постепенно погружаясь все глубже и глубже. Увы, это болото вижу только я (я знаю, что оно уже затянуло меня минимум по пояс), а другим, со стороны, кажется, будто я, не касаясь воды, уверенно «бегу по волнам». И еще немало остолопов попробует так бегать.

Я приловчился крутиться между Богом и грязью. Мне страшно, но я привык. Я жду, что кто-то скажет:

«Стоп!», но не знаю, когда это будет, а потому каждый день благодарю Бога за то, что так не случилось сегодня. А назавтра – продолжаю бег. Впереди издевательски серебрится призрачная лунная дорожка – такая чистая и блестящая. Но под ней – болото.

Да, я очень хотел бы закончить «хеппи-эндом для Короткова», если бы не знал, что этот «хеппи-энд» – всего лишь отправная точка для новой серии событий, грехов, преступлений и бед.

Много лет я пытался забыть, что мое сознание было когда-то двойным, что мне вселили в мозг «постояльца», действовавшего в моей шкуре, что потом его забрали у меня, пересадив в еще какое-то тело, но оставив его воспоминания. Иногда это почти удавалось, мне казалось, что все это бред, наваждение, сон, игра воображения. Но когда в очередной раз проявляла себя та непонятная, «руководящая и направляющая», заставлявшая меня ПРОТИВ ВОЛИ совершать то, что ей было угодно, я снова становился человеком, от которого НИЧЕГО не зависело.

Однажды этой силе оказалось угодным поведать мне вкратце кое-что о судьбе Ричарда Брауна. Зачем ей это понадобилось – не знаю.

Это был очередной дурацкий сон, хотя в том, что мне довелось узнать правду, точнее, ту ее часть, которую соблаговолили оставить в памяти Брауна, я совершенно не сомневаюсь. Я не видел его во сне – я был им. Снова, как на Хайди. Я пережил то, что пережил он. Не все, конечно, а только отдельные эпизоды. Все прочее вошло ко мне в мозг, как спрессованная сжатая информация, составившая вкупе с «пережитыми» эпизодами то, что можно условно назвать:

Из психиатрической лечебницы я вышел спустя месяц. Нет, я совсем не свихнулся, но нервное потрясение было слишком велико. Говорят, когда мне сказали, что «Боинг», где летели Киска и все остальные, исчез в Бермудском треугольнике, я упал на пол и стал корчиться, выкрикивая что-то бессвязное: не то «перстеньки», не то «дьявол забери вас всех». Неделю ко мне никого не пускали, а потом, когда я начал отходить помаленьку, появилась Марсела. Кажется, я был рад, а может быть, просто соскучился. Она нашла в Оклахоме свою мать, правда, не в самом Оклахома-Сити, а в Понке, но довольно устроенной и небедствующей, во всяком случае. Она же известила о моей болезни и моих родителей, поскольку они появились примерно через три дня после первого приезда Марселы. Последнюю рождественскую открытку они получили от меня уже довольно давно, а поскольку они знали кое-что о моем образе жизни, то полагали, вероятно, что им предложат забрать тело, но были приятно разочарованы. Не знаю, было ли им приятно видеть меня живым, но мне они все-таки доставили определенную радость. Конечно, Марсела на них произвела не самое лучшее впечатление, хотя они ничего не знали – и по сей день не знают! – о ее доблестном прошлом. Они у меня всегда славились консерватизмом, и о том, что их сын может жениться на латиноамериканке с достаточной примесью негритянской и индейской крови, могли предполагать только в страшных снах. Расистами я бы их не назвал, но их беспокоило то, что многочисленная родня с Антильских островов хлынет, словно москиты на огонь лампы, и от этого мне, конечно, не поздоровится. Все мы в той или иной мере живем по стереотипам и предрассудкам, Бог их простит.

Я сперва немного удивился тому, что Марсела так легко признала меня. Ведь я был совсем не похож на того, которого она знала. Однако некоторое время спустя я вспомнил о некоем «опознавателе», с помощью которого меня – таким, как я был на Хайди – признали бы даже родители. Вероятно, его перепрограммировали в обратном направлении, и у Марселы не было никаких сомнений…

Итак, я действительно женился на Марселе, которая за год-полтора научилась так прилично лопотать по-английски, что за нее уже можно было не волноваться. Материальное благополучие перестало быть насущной проблемой. Даже после уплаты всех налогов чистый доход от моей хайдийской экспедиции оказался семизначным. В принципе можно было вообще ни черта не делать, но я то ли от скуки, то ли от других причин влез в долю компании Куперов, и дела пошли неплохо. Но стиль жизни я все-таки предпочитал держать на уровне среднего класса, потому что высовываться мне не хотелось. Марсела уже в первый год нашего совместного житья забеременела, и ей настолько понравилось это дело, что она приносила каждый четный год по девчонке, а каждый нечетный

– по мальчишке. Когда их стало шестеро, мы остановились и занялись воспитанием. Это было прекрасно, и я уверен, что мы поступили правильно.

Все, что касается моего личного и семейного бытия, надеюсь, всех вполне устроило. Мы приучены к хеппи-эндам и других завершений не ждем. Конечно, какое мне, казалось бы, дело до всех этих мэри, синди, соледад, кисок и прочих, в несколько секунд исчезнувших в океане? Но я, в отличие от многих, не мог равнодушно отнестись к тем, кто имел со мной пусть очень сложные и запутанные, но тем не менее близкие отношения. Правда, стремление разобраться во всем появилось у меня не сразу, а примерно через год-полтора после того, как я выписался из лечебницы. Некоторое время я действовал втайне, чтобы не волновать Марселу, которая тогда занималась нашим первенцем

– Кэвином. Тогда я просто изучал в библиотеке прошлогодние газеты…

Версий было, конечно, много. Самые обычные – взрыв двигателя, диверсия, пуск ракеты с кубинской территории, атака опять-таки кубинского истребителя

– довольно быстро опровергались. Береговая охрана не обнаружила ни масляных пятен, ни обломков, хотя прочесала со всем тщанием солидный квадрат. Место катастрофы так и осталось тайной. Ни вертолеты, ни катера с гидроакустическими установками, ни подводные аппараты самолета не обнаружили, хотя вряд ли такая вовсе не маленькая машина, как «Боинг-737», могла разрушиться в порошок. А искали его очень тщательно, тут уж я могу на сто процентов поручиться. Ведь там, на борту этого «Боинга» были красные папки с отчетами по «Зомби-7», и бутыль с несколькими галлонами самого препарата. И поскольку в этих вещах было заинтересовано не кто-нибудь, а правительство США, тут они искали на совесть! В одной газете я даже прочел, что спутники АНБ так и шарили по кубинской территории, рассчитывая разглядеть место падения самолета… но не нашли, хотя просмотрели сотни снимков. Кто-то искал причину исчезновения самолета в русских подводных лодках, но ВМС и береговая охрана в один голос утверждали, что их тут не было ни в момент катастрофы, ни даже после нее. Конечно, по их адресу ехидничали – мол, прохлопали, а теперь говорят, что ничего не видели и не слышали, но доказать обратного никто не мог.