Наступили прелестные дни, младенец и мать каждый день открывали все новые тайны друг в друге и влюблялись друг в друга все крепче. Бездетный мужчина и даже бездетная женщина еще не сумеют найти ни малейшего смысла во взоре младенца, а мать, та уже и приметила что-то, и оценила. Не смейтесь над ней недоверчиво, когда она скажет: «Видите, он уже стал кое в чем разбираться». Конечно, она пристрастна, она фантазирует; младенец пока что живет ощущениями, она же считает, что он уже мыслит. Ее наблюдения — скорее пророчество, чем холодный учет фактов; и все же она действительно чувствует, видит зарождение сознания в ребенке. Лили была неправа, когда утверждала, что ее трехнедельный сын уже узнает папу, но, конечно, он знал свою маму и жаждал, чтобы она поскорее взяла его на руки. Иногда она медлила, давала ему покричать, — так приятно ей было думать, что он к ней стремится. А потом хватала его, прижимала к труди, чтобы стать ему утешительницей, счастьем всей его жизни. Оба они просвещали и утешали друг друга, и каждый был, в свою очередь, божеством для другого.
Привязанность к сыну всколыхнула и ее религиозные чувства. Она получила дар, за который нельзя было не возблагодарить небеса, столь божественный, что одно только небо могло быть его дарителем; дар столь хрупкий, что только небо могло сохранить его. За сына она молилась так проникновенно и так беззаветно, как не молилась даже за мужа, ушедшего в бой. Она уповала, что всемилостивый бог-отец и его божественный сын, отдавший жизнь за людей, позаботятся о ее беззащитном, невинном дитяти. Причем эти чувства Лили не были пылкими, — сильные чувства были ей сейчас не под силу, — они были тихими, нежными, как ветерок в апельсиновой роще. Только раз, когда она снова лежала в жару, ее посетило видение: комната вдруг наполнилась ярким таинственным светом, она испытала мгновение неизъяснимой радости, и некий божественный голос промолвил: «Отпускаю тебе все грехи».
Прощенная небесами, она хотела теперь быть прощенной людьми. Наутро, еще вспоминая ночное видение, хотя оно и ушло вместе с давешним жаром, она призвала к себе мужа и со слезами молила его простить ей какую-то старую и позабытую ссору. То было мучительным испытанием для Картера — смотреть, как Лили просит его прощения. Но он не посмел признаться в своей вине перед ней и тем облегчить свою душу. Он только упал на колени, полный раскаяния.
— Прости ты меня, я вовсе тебя не стою, — сказал он, — я недостоин твоей любви. Помолись за меня, дорогая.
Она сделалась для него божеством, возлюбившим его, изгонявшим его пороки, но, увы, божеством не всевидящим. Приобщенная к святости своим материнством, она изливала свой свет и на него.
Лили еще не вставала с постели, и ее радости перемежались заботами. Ей нельзя было много двигаться, за ней требовался уход, ей не давали вдоволь возиться с сынишкой. Когда по утрам ее умывала сиделка, то иной раз небрежно ее вытирала, и Лили потом приходилось тереться лицом о подушки, чтобы его осушить. Кончилось это тем, что она отстранила сиделку и попросила мужа побыть при ней. И Картер был только рад, что мог как-то принизить себя, превратившись на время в горничную; ему казалось, что этим он искупает частично свое преступление, в котором не смел ей признаться. Он умывал ее, приносил ей в постель еду, кормил ее с ложечки, часами обмахивал веером, и все это делал, как Лили теперь казалось, лучше, чем все другие.
— Как ты ходишь за мной, — говорила она, и благодарные слезы выступали у нее на глазах. — Как ты нежен со мной. Только подумать, что ты водишь людей в атаку! И они боятся тебя! Почему ты сказал, дорогой, что не стоишь меня? Да ты в тысячу раз и добрее и лучше.
Картер молча склонял голову в ее нежные руки.
— Как ты хочешь его назвать? — спросил он жену.
— Равенелом, конечно, а как же еще? — сказала она, улыбаясь.
Она уже несколько дней звала его Равенелом, никому о том не рассказывая. Она наслаждалась тем, что только она одна знает имя ребенка, что это — ее тайна.
— Равенел Картер, — сказала она. — Мы будем звать его Рэвви. Тебе нравится? Да?
— Великолепно, — сказал он. — Лучше и не придумать. Пусть хоть одно его имя будет именем достойного человека.
— Оба, а не одно, — возразила она. — Замечательного отца и замечательного супруга.
Их первый выезд в коляске бы упоителен. Рядом с Лили сидела нянька, державшая Рэвви, а напротив, на заднем сиденье, муж и отец. Но вскоре она заставила Картера поменяться местами с нянькой.
— Я хочу видеть сына, — разъяснила она, — и притом опираться на мужнюю руку.
— Ну, а я? — спросил доктор. — Теперь я Monsieur de Trop, господин Никому-не-Нужный.
— Нисколько, — ответила Лили. — Ты должен все время смотреть на меня и на Рэвви.
Потом она взволновалась, что на заднем сиденье младенцу дует в затылочек.
— Пустяки, — возразил Равенел, — все равно он вертит головкой.
— А волосики греют его? — спросила у доктора Лили.
— Пока что не больше, чем усики, — засмеялся в ответ Равенел. — Участь Авессалома ему еще не грозит.[146]
Нянька прикрыла затылочек Рэвви шалью, и притихшая Лили огляделась кругом. Приникнув к плечу мужа и положив исхудалую руку ему на колено, она сказала: «Как прекрасен, как чудесен мир!»
Они выбрались самым коротким путем за пределы города и катили теперь по предместью, мимо чьей-то усадьбы с апельсиновой рощей и цветниками. Раньше Лили, конечно, задумала бы тайно нарвать цветов, но теперь она поручила Картеру спросить разрешения хозяев. Он вскоре вернулся с роскошным букетом, и она, просияв, воскликнула:
— Ах, какие цветы! Ты передал им мою благодарность? Они так милы! Наверно, увидели, что в коляске ребенок.
— Без сомнения, — сказал полковник, наблюдая с улыбкой наивную радость жены. — И эту вот розу хозяйка дома посылает лично ему.
Тщательно обобрав все шипы на стебле, розу отдали Рэвви, и тот сжал ее в пухленьком кулачке и тотчас же стал сосать.
— Глядите, он нюхает розу, — вскричала в восторге Лили, с полной верой в разумность всех действий своего божества.
— Он знакомится с ней своим испытанным способом, — сказал Равенел, — поистине универсальным. Все, что видит, он тащит в рот — таков его метод познания. Будь он иных размеров и имей иные возможности, он засунул бы в рот всю вселенную. Счастье для человечества, что ему не добраться до солнца. Мир погрузился бы в страшную тьму, а он бы обжег рот. Пока что, моя дорогая, он, кажется, хочет сжевать лист. Это тот чрезвычайный случай, когда дед имеет право вмешаться.
Розу у Рэвви отняли и украсили ею его шелковый чепчик; ребенок следил за цветком, пока тот не исчез из его поля зрения.
— Он едящее существо, — продолжал свою речь доктор. — Пока он на большее не способен, но это не так уже мало. Все, что ему сейчас надобно, это требовать пищу и ее получать; к счастью, господь в своей милости к детям не обременил их другими заботами. Другие заботы он предоставил нам. А младенец глотает пищу, переваривает и усваивает. Он наделен талантом претворять эту пищу в свою плоть, в свою кровь. Делает это безостановочно, энергично, с огромным успехом. И ничего, кроме этого. Выполняет свой долг младенца, человека едящего. Выполняет блистательно.
— Ты рисуешь его как машину, — возразила Лили отцу, — или какую-то устрицу!
— Золотые слова, — ответил ей доктор, — именно устрица. Простотой своего функционирования он подобен сейчас самым простейшим животным. Я не касаюсь, конечно, его духовных возможностей. Они грандиозны, необозримы. Если мы взглянем на лобную долю его мозговых полушарий, то увидим, какой изумительный это, хоть и мало налаженный пока еще инструмент.
— Не пугай меня, папа, прошу тебя, — взмолилась в ужасе Лили. — Надеюсь, вы не кладете младенцев на анатомический стол.
— Таких бойких ни в коем случае, — поспешил отшутиться доктор и перевел разговор на другую тему. — Посмотрите, какой он здоровенький. Он сумеет дожить до конца нашей войны (хотя ты и назначила длиться ей сорок лет) и будет в числе победителей.
