— Ах, капитан, мне бы ваше здоровье, — бесстыдно уставившись на худого и бледного Колберна, заявил Газауэй. — Вам, я погляжу, все как с гуся вода. А вот я погибаю от этого проклятого климата. Сам не свой с самого первого дня в Луизиане.

Майор был действительно сам не свой с тех пор, как попал на войну. Он почему-то считал себя храбрым мужчиной и, только заслышав свист пуль, узнал, что он трус. И тогда, убежав с поля битвы, он стал разъяснять всем и каждому (в том числе и себе), что все это следствие таинственной тяжкой болезни.

— Опять этот страшный припадок, — говорил он теперь Колберну, — как тогда в Новом Орлеане, помните? И представьте, в самый тот день, когда нам штурмовать Порт-Гудзон.

Никакого припадка, конечно, в Новом Орлеане с ним не было. А были припадки трусости — один при Джорджня-Лэндинг и второй — в Кэмп-Бисленде. Но Колберн не противоречил ему.

— Ах, черт побери, какой ужасный был день! — продолжал свою речь майор, возвращаясь памятью к 27-му мая. — Клянусь вам, не меньше ста пуль легло тогда рядом со мной. Все равно я, конечно, пошел бы в атаку с полком, но тут этот страшный припадок. Пришлось отправиться в госпиталь. Там тоже хорошего мало; никакого внимания, врачи оперируют раненых. Через несколько дней возвращаюсь я в полк, а они окопались в какой-то дыре, и пули скачут кругом, как горох в котелке с супом. Со мной снова сильнейший припадок. Снова ложусь в госпиталь. Меня транспортируют в Новый Орлеан, представляете? А чуть только стал поправляться, приказ генерала Эмори, — всех, кто в силах ходить, тотчас на фронт. И вот я еду сюда комендантом крепости. Только вчера приехал, транспорт ушел назад — и, пожалуйста, я в мышеловке. Со мной еще прибыло двадцать калек — какие из нас вояки? Нет, не жалеют у нас людей!..

Колберну было мерзко все это слушать, но он ничего не ответил и повернулся, чтобы идти. Рука начинала болеть, нужно было сменить повязку. Майор его снова окликнул.

— Послушайте, капитан, а если противник силен, что нам делать?

— Драться, понятное дело.

— Но у нас ведь мало людей, мы не выдержим штурма.

— Сколько у нас людей?

— Рота луизианцев, две роты рекрутов, несколько инвалидов.

— Что же, не так плохо. А еще оружие есть?

— Может, и есть, — недовольно сказал майор. — Этим ведает каптенармус, у него и спросите.

— В форте пятнадцать негров. Они пришли с моим другом. Я хотел бы дать им оружие.

— Неграм? — спросил с издевкой майор. — А какой от них прок?

Чувствуя, что его терпению наступает конец, наш капитан повернул спину майору и вышел из комнаты. Тот успел еще крикнуть ему вдогонку:

— Стоит дать этим неграм оружие, и южане нас всех перебьют.

Колберну перевязали руку свежим, политым холодной водой бинтом, и он тотчас пошел и разыскал каптенармуса. Потом, пожевав черствый сухарь вместо завтрака, он роздал оружие всем равенеловским неграм. После чего, повстречав лейтенанта, который помог ему в самом начале найти Газауэя, Колберн выяснил, что молодой офицер командует ротой луизианцев. Взяв на себя совместно роль коменданта, оба они поднялись на крепостной вал, обозрели все ближние подступы к форту и обсудили, каким путем южане пойдут на штурм. Место тут было открытое, а две или три хибары не служили врагу защитой от пушечного огня. За насыпью на другом берегу рукава можно было укрыть стрелков, но защитой для атакующих войск она тоже служить не могла. Колберн и лейтенант подтянули поближе двадцатичетырех-фунтовую пушку, а затем перестроили артиллерию форта так, чтобы держать под огнем всю равнину до ближнего леса. Ров под стеной был довольно широк и глубок, хорошо заполнен водой, но не имел засеки. А хуже всего форт был укреплен со стороны Миссисипи; там продолжением вала служила низкая насыпь в пять футов, не более, почти что не возвышавшаяся над спуском в двадцать пять — тридцать ярдов, шедшим к воде.

— Если бы хоть вода стояла повыше, — сказал лейтенант, и дошла бы до укреплений. А то они обойдут заграждения вброд вон там по реке. — Он указал Колберну на палисады, шедшие вниз по склону.

Лейтенант и бойцы его роты не были коренными луизианцами. Они были пришельцами с Севера, в большинстве ирландцы и немцы; лейтенант начинал войну волонтером в Индианском полку. Это был хладнокровный и весьма боевой малый. Форт Уинтроп был первым фортом, который он защищал, и он верил в его неприступность. Смущали его палисады, которые, как он уже заявил Колберну, «легче легкого обойти вброд». Колберн, отлично помнивший, что Бэнкса дважды отбили при Порт-Гудзоне, где укрепления были много слабее здешних, тоже верил в удачу. Больше того, он с нетерпением ждал боя, словно рассчитывал поквитаться с врагом. До сих пор ему самому приходилось идти на приступ, сейчас пусть лезут они, а он уж покажет им, как надо держать оборону. Когда бы у Колберна было побольше военного опыта, он сразу бы понял, что форт удручающе слаб: ни укрытий от бомб, ни траверсов, ни единого каземата. На поддержку с реки было трудно рассчитывать: на широкой, желтой, чуть колышущейся Миссисипи не было видно ни единого дружественного дымка — ни боевых кораблей, ни транспортов. Маленький гарнизон форта должен был полагаться лишь на себя. Взвесив еще раз все обстоятельства, Колберн явился к майору и доложил, что они отобьют техасцев, хотя бы тех набежало «до самого леса» (а до самого леса их вместилось бы двести тысяч). Подбодрив таким образом Газауэя, пускай ненадолго, капитан расстелил в холодке свое одеяло и, подсунув мундир под голову, проспал почти до полудня. Когда он проснулся, рядом стоял Равенел и держал над ним зонтик.

— Сердечно вам благодарен, — сказал, поднимаясь, Колберн.

— Помилуйте, не за что. Я опасался, что вы схватите здесь лихорадку. Солнце у нас в Луизиане далеко не всегда благотворно. Увидев, что вы в его власти, я поспешил к вам на выручку.

— Хорошо ли устроена миссис Картер — спросил капитан.

— Я бы сказал, недурно, учитывая все обстоятельства.

Доктор поигрывал зонтиком, словно хотел что-то сказать, но не решался.

— У меня к вам большая просьба, — вымолвил он наконец. — Если это не слишком хлопотно, прикажите дать мне винтовку.

Живо представив себе пятидесятипятилетнего доктора, глубоко штатского и к тому же в очках, на поле сражения, Колберн усмехнулся. Но потом он представил себе другую картину: Лили, горько рыдающую над телом отца, и к нему вернулась серьезность.

— А что скажет на это миссис Картер? — спросил он у доктора.

— Надеюсь, вы ей ничего не сообщите, — возразил Равенел. — Ей не следует знать об этом.

Получив таким образом нового рекрута, Колберн тут же взялся обучать его обращению с винтовкой и с боевым снаряжением. Потом он снова вернулся к волнующей его теме.

— Нам надо сейчас обеспечить надежный приют миссис Картер, — сказал он доктору. — Если начнется бой, здесь будет опасно. Я доложу майору, что в форте жена полковника и что он должен немедленно уступить ей свой дом.

— А удобно ли это? — спросил Равенел. — Я не хотел бы тревожить майора.

Но Колберн пошел к майору и сумел уломать его. Тому не хотелось, конечно, покидать свой приют, но он смертельно боялся полковника Картера и, не имея, увы, никаких военных заслуг, был рад обеспечить себе хотя бы признательность миссис Картер. Таким образом, Лили вместе с черной горничной Джулией поселилась в кирпичном домике, невзирая на все свои недавние декларации о преимуществах жизни на воздухе.

— Старость не радость, — смеялся над ней Колберн. — Вот и стукнуло вам шестьдесят.

— Утверждают, что в Африке, в Дагомее, живут амазонки, — сказал Равенел. — Но у нас ведь не Африка.

— Не сердите меня, — возразила им Лили. — У меня теперь собственный домик, и дерзких я выставлю вон.

— На свежий воздух, не так ли? — откликнулся Колберн. — Все лучше, чем в помещении.

Как эта часто бывает с людьми в романтической обстановке, — если, конечно, им не грозит прямая опасность, — Колберн и Лили испытывали некий приятный душевный подъем. Пока они так перешучивались, доктор втайне от дочери пронес в дом свою амуницию и спрятал ее в одеялах. После чего вместе с Колберном они поспешили на крепостной вал, где уже началась суета. Далеко на дороге, вившейся вдоль рукава, поднималось желтое облако ныли, — шли войска, и, как видно, немалые. Своих с той стороны ждать было нельзя, значит, близился враг — луизианские части или же конница Грина. Все бойцы гарнизона высыпали из дощатых укрытий и хмуро глядели, не отрывая глаз, на дорогу, понимая, что это грядет сама смерть. Песчаная буря в пустыне и смерч в океане бледнеют в сравнении с облаком пыли от сапог вражеской армии. Бывалый солдат уже знает, что его ждет: скрежет летящей шрапнели, раны и кровь. Внутренне содрогаясь, он привычно крепится и готов ко всему; ярость боя придет к нему позже, когда, разогретый сражением, он бросится врукопашную. Рекрут — другое дело: ему еще все в новинку, он весь — в предчувствии гибели или грядущего подвига и дрожит либо от смутного ужаса, либо от нетерпения. И даже если солдаты внешне спокойны, это не значит, что их не снедает тревога. Но сейчас, как они ни старались, никто не сумел разглядеть врага за облаком пыли. Разве только поболее стало кругом дозорных кавалеристов, притаившихся кто у хибар, кто в тени одинокого дерева. Вдруг в толпе на валу пронеслось: «Парламентеры!..» По дороге, что шла по северной стороне рукава, медленно двигались четверо всадников; один из них — с белым флагом.