И что же, все эти дни, когда Колберн только и думал о Лили, вспоминалось ли ей о нем? Увы, очень редко: у Лили не было времени, она была занята. Столь занята своими переживаниями, что, пока миссис Ларю, смеясь, не разъяснила ей этого, ей даже в голову не приходило, что Колберн может страдать из-за нее или ее ревновать. А узнав эту новость, она высказала надежду, что он не слишком влюблен. Как это страшно, подумалось ей, любить без ответа! Она припомнила, верно, что в прежние дни и он, случалось, ей нравился; потом решила, что и сейчас сохраняет симпатию к нему, нарочно стирая при этом разницу между прежним и нынешним чувством. И чтобы быть совершенно спокойной, решила вдобавок, что и она ему нравится лишь платонически. Потом она вспомнила, как вырезала из новобостонской газеты его стихи о воине и спрятала их на память, да притом так старательно, что их, наверно, и теперь не найти. И все потому, что их написал именно Колберн. Она покраснела, вспомнив об этой оплошности, и тут же решила, что никогда никому о ней не расскажет. Странно лишь, что она рассердилась на Колберна и даже сочла сгоряча, что этим ее оплошным поступком он уже более чем вознагражден за свою тайную страсть.

— Мой отпуск прошел грустнее, чем я ожидал, — сказал ей однажды Колберн, набравшись отваги.

— Что так? — спросила она рассеянно, размышляя, должно быть, о собственных сердечных делах.

— Мне кажется, я утратил надежду.

Тут он замолчал, не решаясь признаться, сколь многое для него было связано с этой надеждой. Схватив смысл его слов, Лили ярко зарделась, как было ей свойственно в затруднительные минуты; потом огляделась кругом, словно хотела найти хоть какой-нибудь повод переменить разговор.

— Я стал чужим в вашем доме, — добавил Колберн после мучительного молчания.

Она могла бы сказать ему в утешение что-нибудь ласковое, но удержалась, будучи слишком честной для этого, а может, и не нашлась. И пошла чисто женским путем, попытавшись отделаться легкой шуткой.

— Но вы ведь так нравитесь миссис Ларю.

Колберн покраснел в свой черед; он был оскорблен, и к скорби его добавилась капля гнева. Оба вздохнули свободно с приходом доктора, прервавшего эту тягостную беседу. Но почему Равенел не посвятил Колберна в то, что случилось в их доме в его отсутствие? Да просто по той причине, что, продолжая тревожиться о судьбе своей дочери и боясь потерять над ней власть, доктор все еще не считал помолвку свершившимся фактом.

До отъезда Колберна больше не произошло никаких драматических сцен. Ни он сам, ни миссис Ларю не объяснились в любви и не получили отказа. Не дождавшись двух дней до конца своего отпуска, Колберн с грустной решимостью отбыл г. Тибодо. Ничего примечательного за зиму с ним не случилось, не считая того, что вместе с полком он участвовал в наступлении Вейтцеля вверх по реке Тэш, в ходе которого северяне изгнали Мутона[96] из Кэмп-Бисленда и потопили броненосец мятежников «Коттон». В должное время Равенел получил от Колберна дышавшее воинской доблестью описание похода, которое за отсутствием места я здесь не могу привести, но которое, как объявил доктор, по лаконизму, изяществу, точности и другим классическим признакам стиля приближалось к «Запискам о Галльской войне» Юлия Цезаря. Картер заметил по этому поводу на свой практический лад, что операцию можно считать удачной, а письмо капитана Колберна могло бы служить образцом для служебного рапорта, если малость его сократить за счет поэтических вольностей.

Поскольку Колберн исчез, миссис Ларю возобновила обстрел Равенела. Если ирландец, попавший на Донкибрукскую ярмарку,[97] руководится девизом: «Как увидишь голову, бей!» — то девиз миссис Ларю на ярмарке суеты был иной: «Увидишь мужчину, лови!» Не надо думать, что доктору она делала глазки на тот же манер, что и Колберну. Методы миссис Ларю отличались разнообразием, и она очень быстро меняла их в соответствии с обстановкой, как хамелеон меняет свою окраску применительно к цвету дерева, на котором сидит. И действовала она так отнюдь не от слабости, не потому, что легко поддавалась чужому влиянию; напротив, она постоянно стремилась хитрить и господствовать и отлично знала могущество взгляда и тихого слова, когда оно сказано женщиной. До чего же умильной святошей она становилась, когда говорила с духовным лицом. С полковником Картером она была светской львицей; с доктором женщиной серьезных и здравых мыслей и даже, насколько ей удавалось, синим чулком; с Колберном — философом в юбке, ученицей Платона. Мне даже досадно, что я не могу посвятить больше места описанию характера этой столь замечательной женщины. «Если кому и удастся ее одурачить, то только ей же самой», — заметил как-то полковник, который на свой грубоватый манер разобрался в ее характере. В главных чертах разбирались в ней и Равенелы, — трудно укрыться совсем от близких людей, каждодневно тебя наблюдающих. Но ни доктор, ни Лили, увы, не могли угадать, как далеко способна зайти мадам, преследуя свои тайные цели.

Курица в смертной тревоге глядит, как высиженные ею утята бросаются в пруд; так же мучилась Лили, когда наблюдала охоту миссис Ларю на своего отца. Картер смеялся и над уловками вдовушки, и над страхами Лили. Он схватывал ситуацию не хуже, чем Лили, но не усматривал в ней никакой особой опасности. В конце концов, вдовушка не глупа, хороша собой, еще в цветущих летах и с деньгами. Но флирт не принес никаких ощутимых плодов, пока что, во всяком случае. Хотя доктор и был любезнейшим из людей и неизменно галантен с дочерьми Евы, он никогда не слыл дамским угодником. Его целиком поглощали мысли о дочери и наука; и то был надежный щит против стрел Купидона (не говоря уже о железной кольчуге пятидесятилетнего житейского опыта). Миссис Ларю почти что физически ощущала, как доктор, пусть тонко и вежливо, не дает ей к себе приблизиться или, чтобы быть еще более точным, твердо держит ее от себя на расстоянии вытянутой руки.

— Скажите, не удивляет вас, доктор, что я никогда не пыталась у вас лечиться? — спросила она у него однажды, оборачиваясь в тысячный раз из светской львицы в женщину здравых суждений.

— Признаться, не удивляет. Я не лечу своих близких; не хочу покушаться на законные гонорары моих коллег. К тому же вы никогда не хвораете.

— Слава богу, я не хвораю. Но причина не только эта. А все дело в том, — нужно ли объяснять? — что вы не женаты. Чтобы я обратилась к вам как пациентка, в доме должна появиться госпожа Равенел.

— Ага, понимаю. Чтобы мне было кому разболтать профессиональную тайну.

— Вовсе не то. Мы, женщины, не скрываем своих недугов. Вовсе не то. Просто вам нужно жениться.

Загнанный в угол, доктор продолжал улыбаться и ждал, что последует дальше.

— И я вовсе не собираюсь лечиться у вас, — продолжала миссис Ларю. — Я так здорова, что даже самой противно, Дело в том, что мне хочется изучать медицину. Как вы считаете, может женщина стать хорошим врачом?

— Великолепная мысль! — вскричал Равенел, очень довольный переменой сюжета. — Действительно, почему вам не изучить медицину? За два-три года вы освоите нашу науку и при ваших талантах станете отличным врачом. Будете специализироваться по женским болезням.

— Вы, доктор, сильны и в теории и в практике. Не согласитесь ли вы позаняться со мной?

— Эльдеркин будет лучшим учителем. Он ведь как раз по будущей вашей специальности. Для вашей же пользы мне следует отказаться.

— Я предпочла бы вас. Я готова учиться у вас даже минералогии.

Равенел призадумался. Потом рассказал ей такую историю.

— Вспоминаю один разговор, — сказал он, — между разносчиком-янки и забулдыгой фермером. Я подслушал его однажды в трактире, в Джорджии. Фермер пытался продать разносчику лошадь. Янки сказал, что лошадь ему не нужна, но он, так и быть, купит ботинки, если в придачу фермер отдаст и лошадь. Медицина — наука сложная, но минералогия вдвое сложнее.