— А где же мисс Равенел? — таков был, конечно, один из первых вопросов.

— Здесь, со мной, — был ответ.

— Неужели? Возможно ли? — Сердце сильно забилось в груди.

— Ну, конечно. Она ни за что не осталась бы в Новом Бостоне, когда появилась возможность вернуться в Луизиану. Она ведь все та же мятежница.

Капитан засмеялся чуть-чуть принужденно; впрочем, при всем своем патриотизме, он не имел ни малейшей охоты сердиться на мисс Равенел. Бывает такая степень влюбленности, когда всякая странность любимого существа, пусть даже предосудительная, служит только к его украшению. Тот, кто истинно любит кошек, восхищается их коварством. Мать, у которой ребенок — калека, готова помочь всем хромающим детям на свете; она изливает на них любовь к своему дитяти.

— К тому же мне не с кем было оставить ее в Новом Бостоне, — продолжал доктор.

— Разумеется, — подхватил Колберн, явно очень довольный.

— Но я огорчен вашим видом, — сказал ему доктор, — вы похудели и очень бледны. Это действие нашего новоорлеанского климата. Надо соблюдать величайшую осторожность. И в особенности, должен сказать вам, бойтесь ночных миазмов.

Колберн расхохотался, получив подобный рецепт.

— Ценю ваш добрый совет, — возразил он, — но когда я дежурю по городу, то бывает, что обхожу караулы и ночью. Могу рассказать вам по этому поводу, как один наш офицер, воевавший под Виксбургом, получил однажды письмо от своей любящей матушки. Она писала ему о виксбургской сырости и умоляла его, чтобы он подыскал себе спальню никак не ниже третьего этажа. А сын спал на голой земле, не было даже палаток.

— Война ужасна даже в таких мелочах, — резюмировал доктор.

— Скажите, чем я могу вам помочь? — спросил после паузы Колберн.

— По совести, даже не знаю. Пожалуй, что многим. Я хотел бы собрать, хотя бы частично, свое имущество. А для этого надо попасть на прием к военным властям.

— Я полностью к вашим услугам. Полковник Картер, конечно, более влиятелен. Но раньше всего вы должны со мной пообедать.

— Вы очень любезны, но в пять я обедаю у родных.

— Значит, вы пообедаете сегодня два раза. И первый обед — у меня, в память о Новом Бостоне. Очень прошу вас об этом.

— Если вы так хотите, что ж, рад принять приглашение. Но что сделалось с нашим городом! Я должен излить свою душу. Кто и когда мог поверить, что веселый, хвастливый, процветающий Новый Орлеан будет ввергнут в такую пучину несчастья. Сегодня мне весь день чудилось, что я прохожу по улицам Тира, после того как сбылись предсказания пророка.[67] Меня преследует призрак Иезекииля. Где торговля, богатства, где люди, населявшие город? Рука всевышнего покарала и беззаконных властителей, и лживых волхвов. Нужны ли еще доказательства, что мы в руках провидения? Хочу надеяться, что не всем, кто повинен в том же грехе, придется платиться так горько, как Новому Орлеану. В какой-то мере, конечно, все мы повинны. Север хотел богатеть, используя рабство на Юге, и притом оставаться чистым. Хотел таскать руками южан каштаны из адского пламени. Задумал надуть Вельзевула, действуя скрытно, через своего компаньона-плантатора. Но Вельзевул — искушенный делец, его не обманешь. Он потребует платы по векселю либо возьмет фунт мяса. Никому из нас не дозволено будет уйти безнаказанным, и никто не уйдет.

Кто бы мог догадаться, что вся эта проповедь доктора предназначалась для Колберна? И все же дело было именно так. Тир, Вавилон, провидение и даже князь тьмы были призваны доктором только для этой цели. Тех, кого доктор любил, он никогда не корил в лицо, а прибегал к околичностям. Он приближался исподволь, издалека, взывая к событиям и лицам, давно потонувшим в веках. Заметьте, как осторожно, но неукоснительно он будет спускаться сейчас из дали веков в современность и от легендарных и грандиозных событий к тому, что касается Колберна.

— К примеру, возьмем этот город, — продолжал свою речь доктор, — с точки зрения соблазна, который он представляет для армии. Какие возможности здесь открываются для грабежа и разгула! Разве снилось подобное вашим, мало что видевшим в жизни, неискушенным деревенским парням? Возможность обогатиться за счет побежденных — это худшее бедствие для самой лучшей из армий. Кто вам нужен сейчас, Это — новый Иоанн Креститель. Это ведь он заклинал солдат не требовать более, чем свою солдатскую плату. Уверен, что этот призыв Иоанна был заимствован им у мудрых римских правителей. И теперь величайшим благословением для вашей армии был бы новый Иоанн Креститель, заклинающий денно и нощно: «Солдаты, довольствуйтесь вашей солдатской платой!» Я здесь всего двое суток и слышал уже немало рассказов о «сделках», как здесь чересчур деликатно их именуют, о перепродажах хлопка и сахара, хуже того, посуды, картин, мебели, даже чужой одежды. Это позор и предвестие гибели, можете мне поверить. Не подумайте, что я защищаю изменников, бросивших здесь добро, которое вы расхищаете. Нет, я страшусь за армию, которой грозит разложение. Я хочу, чтобы она управлялась по правилам чести и здравого смысла. Я хочу уберечь ее от нее же самой.

Хоть винные погреба и не были названы доктором, все сорок восемь бутылок, выпитых на вчерашнем пиру, выросли разом перед умственным взором Колберна. Пусть даже Иоанн Креститель не упомянул его милого гнездышка, пристыженный легионер оглядел в немалом испуге окружавшую его роскошь. До того ему в голову не приходило, что он повинен в безнравственности. Разве не правильно, если собственность беглых мятежников будет обращена на пользу и для удовольствия патриотических граждан? Но теперь этот бывший недавно столь ясным вопрос вставал в новом, зловещем аспекте, и совестливый Колберн не мог не встревожиться; что касается его личной вины, то он мог бы, конечно, сказать (если хотел бы оправдываться), что выпил всего два стакана и с отвращением бежал с попойки уже в самом ее начале.

— Полностью с вами согласен, — ответил он доктору. — Реквизировать имущество частных лиц вправе лишь государство и лишь в государственных целях. Надо строго держаться Закона. Если, к примеру, мы заняли дом, надо составить немедленно опись имущества и отвечать за его сохранность. Странно, что это правило не соблюдается. Но вы должны проявить в данном случае снисходительность, учесть, что мы все здесь — от солдата и до генерала — еще крайне неопытны в этих тонких вопросах ведения войны, касающихся юридических прав победителя, воинской дисциплины и взаимоотношений с противником. Мы пока вроде квакеров, вышедших на поле сражения.

— Не хочу утверждать, что я во всем прав, — сказал, в свою очередь, доктор. — И не берусь никого поучать. Я только делюсь мыслями.

— Боюсь, что мне следует извиниться за моего лейтенанта, — счел нужным сказать Колберн.

— Любопытная личность. Пожалуй, чуть эксцентричен, — любезно заметил доктор.

— С ним много хлопот, но, поверьте, он неплохой офицер. Когда он напьется, верно, пьянее его не отыщешь, но сейчас он умеренно пьян. Вы, конечно, встречали людей, которых зовут трехбутылочниками. Ван Зандт — тридцатибутылочник. Сегодня, я думаю, он пропустил с утра не более двух кварт хереса. Я ему не мешаю пить херес, а то он начнет пить что-нибудь покрепче и погибнет совсем. При всем том он из лучших служак в полку, строевик — образцовый, отлично муштрует солдат и знаток полкового хозяйства. Я ему сдал почти всю свою писанину. Молодец по части отчетов и прочего, составляет их не задумываясь, словно фокусник, тянущий изо рта серпантин. Он служил клерком в банке, а потом протрубил пять лет в армии. Управляется ловко и с пером и с ружьем. Говорит по-французски и по-испански. Если верить ему — блудный сын из почтенной нью-йоркской семьи.

Эта краткая биография Ван Зандта дала доктору повод прочесть еще одну лекцию, на сей раз об алкоголизме. Он вспомнил два-три интересных примера из жизни своих ново-орлеанских знакомцев и в заключение сказал, что три четверти политических лидеров Юга погибло от пьянства. Приверженность доктора к монологам значительно превышала среднюю норму, положенную для этой формы общения в англосаксонском обществе; перемежая, однако, пафос и юмор, он умудрялся обычно удерживать аудиторию. На сей раз мальчик-мулат прервал его лекцию, доложив, что к столу подано.