— Вы начали сами, — возразила она, раздосадованная не столько ответом полковника, сколько его тоном.
— Я не мог отказать себе в этом. Речь идет ведь о вашем прошлом, а быть может, и будущем.
Будь полковник серьезен в эту минуту, я думаю, что мисс Лили было бы лестно и даже очень приятно услышать его слова. Но он все шутил, улыбался предерзко и обращался по-прежнему с ней как с маленькой девочкой. А ей было восемнадцать лет, ее задевала его фамильярность, и она в простоте души проявила на сей раз свое недовольство, быть может, несколько резче, чем принято в свете. Тогда, уставившись на нее немигающим взором, он вдруг изменил свой тон, стал учтив и корректен. Хоть он и любил поддразнить свою собеседницу, он был неглупый, воспитанный человек и не переходил рамки дозволенного.
— Я буду счастлив, — сказал он, — если мне выпадет честь помочь вам вернуться домой.
— Вот было бы славно! — вскричала радостно девушка. — Вернуться в Луизиану! Но не ценой поражения южан. Я мечтаю о мире.
— А мне он совсем ни к чему, — отозвался полковник с характерной для него откровенностью и подумал, что без ежемесячного полковничьего оклада ему будет просто не на что жить. Что до старого долга в несколько тысяч долларов — портному, сапожнику, ресторатору и виноторговцу, — то Картер даже не вспомнил о нем; он не привык затруднять себя пустяками.
По странной особенности, свойственной некоторым женским натурам, полковник нравился Лили (или мог бы понравиться ей) именно теми чертами характера, которые больше всего ее в нем страшили. А известно, что тот, кто способен внушать подобные страхи, может внушить и любовь. И эта застенчивая, чистая в своих помыслах восемнадцатилетняя девушка могла бы, увы, влюбиться без памяти в деспота и прожигателя жизни, стоило только ему того пожелать. В ее оправдание скажем, что она, конечно, мало что ведала о его непохвальных обычаях. В ее присутствии он не промолвил ни единого грубого слова, не напился ни разу, не рассказывал о своих кутежах. В церкви молитвенно наклонял голову и не поднимал ее вновь, не просчитав про себя предварительно до двадцати, а на приветствия отвечал сдержанно и любезно. Выпады доктора Равенела Лили считала несправедливыми, полагая, что от офицера нельзя требовать добродетели штатских людей. Девушке и не снилось, конечно, что даже при самых умеренных требованиях из Картера все равно не получилось бы праведника; да что там, даже обыкновенного приличного человека. Лили казалось, что она достаточно строго судит полковника, когда говорит, что Картер «гуляка», но при этом она не вполне представляла себе то значение, какое придается этому слову в мужской компании. Она называла его гулякой потому, что своим неколебимым апломбом, дерзким изяществом, непринужденностью речи, всей манерой себя вести он походил на тех джентльменов, которых так называли в новоорлеанских гостиных и о которых судачили шепотом старые дамы. Что еще она знала о них? Только то, что это были безукоризненно светские люди, пользующиеся большим успехом у дам. И Лили казалось, что слыть гулякой не так уже худо, хоть она и не знала, что при этом имелось в виду. Она не могла ни понять, ни представить себе, что полковник Картер успел приобщиться ко всем видам порока да и сейчас при малейшем соблазне готов был вступить на ту же тропу. Бальзак говорит, что порочные люди часто бывают приятными; этот видимый парадокс имеет, по-моему, простейшее объяснение. Порочные люди бесчувственны и ничего не принимают всерьез. Они не станут ссориться с вами из-за ваших правил и убеждений, потому что сами вообще таковых не имеют. Они ничего не отстаивают, ничего не оспаривают и легко подойдут вам по мерке, как разношенные башмаки. А моралист, человек строгих верований — это сапог, только что от сапожника, жесткий и неуступчивый. Попробуйте разойтись с ним в размере, и он набьет вам мозоль. А если он вздумает вам уступить, так у него отскочит подметка. И все же скажу, сколь ни мил ваш порочный приятель, не спешите доверить ему ваши чувства и ваши надежды; не мечите бисера перед свиньями.
Рассуждения эти не слишком, конечно, новы, но остаются и по сей день справедливыми.
Мысль о том, что Лили может увлечься полковником Картером, крайне тревожила Равенела. Если Картер бывал у Лили в его отсутствие, доктор впадал в меланхолию и долго потом ворчал, не объясняя причины. Не называя полковника и никак на него не ссылаясь, он принимался критиковать людей сходного с ним образца, и Картер заочно вдруг получал словесную взбучку через посредство какого-нибудь новоорлеанского джентльмена, в прошлом знакомого Лили или известного ей хотя бы по имени.
— Просто понять не могу, как это я мог жить среди таких негодяев, — заявлял в этих случаях доктор. — Мне кажется иногда, что я прожил двадцать пять лет среди отставных пиратов на острове Пиносе. Я удивлен, что кто-то меня почитает еще за приличного человека, что мне разрешают вращаться в порядочном обществе. Если новобостонец не захочет пожать мне руки потому, что я столько времени якшался с мерзавцами, мне придется признать, что он прав. Пока я там жил, я только и делал, что изумлялся долготерпению всевышнего. Поистине милость его там более наглядна, чем в среде людей добродетельных. Пожалуйста, вспомни, Лили, полковника Мак-Аллистера. Он слыл украшением новоорлеанского общества. Сказать о таком — «падаль», это значит просто смолчать. Зловоние неслось от него до самых небес. Представляю себе серафимов и ангелов, сморщившихся от омерзения, зажимающих нос, как этот король на картине Орканьи,[47] стоящий над трупом. Клянусь, что даже в анатомичке не было трупа, столь гнусно смердящего, как смердел Этот Мак-Аллистер в нравственном отношении.
— Папа, довольно, — взмолилась мисс Лили. — Когда ты увлекаешься, то говоришь ужасные вещи.
— Нет, он смердел страшнее, чем я описываю, — настаивал доктор. — Когда приходится говорить о таком вот Мак-Аллистере и других подобных ему, а их наблюдаешь повсюду, нет и не может быть достаточно крепких слов. Тут нужно трубить в трубу, как при втором пришествии.
— Но ведь сейчас полковник Мак-Аллистер пожилой, почтенный плантатор, — сказала Лили.
— Почтенный! Ты шутишь, Лили! Да самого Вилберфорса[48] и Блэза Паскаля,[49] даже апостола Павла я не сочту почтенными, если они будут владеть рабами!
Впрочем, при встречах с Картером доктор бывал неизменно учтив, как он оставался учтивым со всеми, включая обруганного Мак-Аллистера и других подобных ему. Но если бы даже доктор был много сварливее и резче настроен против полковника Картера, он все равно не позволил бы себе в эти дни, при своих патриотических взглядах, проявить нелюбезность к офицеру Соединенных Штатов, пролившему свою кровь в сражении против мятежников. Добавим еще, что он был признателен разгульному воину за то, что тот покровительствовал юному Колберну. А Колберна доктор любил почти как родного сына, не задумываясь почему-то о том, что молодой человек может претендовать и на роль его зятя. Должен, впрочем, оказать, что ни разу не видел в реальной жизни и не встречал даже в фантастичнейшем из романов американца-отца, который был бы искусным сватом для своей родной дочери.
Прошла осень, за ней половина зимы, и никто из наших героев за этот срок не влюбился, разве лишь Колберн. Правда, он сделал что мог, стремясь избежать «тяготения» к Лили, как он сам называл свое чувство (это ведь я утверждаю, что Колберн влюбился, сам он этого не признавал). Если прибегнуть к словам, ныне не модным, по все еще изумляющим своей силой и прямотой, надо будет сказать, что Колберн готов был отдать ей свою любовь, если бы Лили было угодно принять ее. Но в отношении Лили к нему было нечто совсем иное. То была неподдельная дружба без оттенка любви (так бывают прелестнейшие цветы без всякого аромата). Девушка будто говорила ему очень мило, но твердо: не торопитесь, сударь, с любовным признанием.
