Он подошел к балкону, отвел рукой узорчатую тяжелую занавесь и стал рядом с Лили.

— Ах, это вы! — воскликнула Лили. — Как вы меня напугали! — Потом, помолчав немного, спросила: — Когда вы вошли?

— Вот уже три минуты, как я в гостиной, — ответил ей Колберн и перевел дыхание. — Скажите мне, миссис Картер, что вы просили сейчас Уайтвуда никому не рассказывать?

— Мистер Колберн! — вскричала она, пораженная, что он задает ей подобный вопрос.

— Я невольно подслушал ваш разговор, — продолжал он, — но уловил только смутно отдельные фразы. И хотел бы узнать его полностью.

Колберн не знал, что оказался хозяином положения. Лили была, разумеется, удивлена и встревожена, но это не было главным. А главное, то, что ее совершенно сразило, было присутствие здесь в эту минуту любимого человека и заданный им вопрос. Могла ли она ответить ему откровенно, открыть ему правду, признаться, кому отдала свое сердце?

— Нет, мистер Колберн, я ничего не могу вам ответить, — еле слышно сказала она.

Будь он понастойчивее, она бы, наверно, все ему объяснила, но Колберн молчал. Он достаточно долго прожил лицом к лицу со смертельной опасностью и страданием, и у него достало бы мужества, чтобы раскрыть перед ней свое сердце, не требуя прежде отчета о только что происшедшей беседе с его соперником.

Он стоял перед ней, не думая более о том, что ему надо сказать, а лишь подбирая самое нужное слово. Он уже понял теперь, что Уайтвуд, наверное, сделал ей предложение и получил отказ. Волна надежды вдруг подхватила его, словно могучий прилив, снимающий корабли с рифов; и как корабль весь трепещет, обретая свободу, так и Колберн не мог успокоиться, чтобы сказать, что хотел. Тут послышался громкий, с ирландским акцентом голос Розанны:

— Ах, миссис Картер! Где же вы? Миссис Картер!

— Что случилось? — воскликнула Лили, выходя поспешно в гостиную. У Рэвви резались зубки, его лихорадило, и она была неспокойна.

— Сударыня, подойдите к ребенку, он плачет, ему нездоровится.

— Извините меня, мистер Колберн, — сказала Лили и быстро взбежала к себе на второй этаж.

Так, по воле случайных, не зависевших от нее обстоятельств Лили спаслась от весьма примечательного и не столь уж приятного для женщины совпадения — двух объяснений в любви и двух предложений руки и сердца, одно за другим, в тот же вечер. Впрочем, пока что она могла лишь догадываться об этом, да и времени на размышления у нее особенно не было. У Рэвви начались судороги, всю ночь он промучился, и Лили неотлучно находилась при нем. Ребенку слегка надрезали десны, его пухлые ножки опустили в теплую воду, напоили его лекарствами. К утру ему стало полегче. Утомленная Лили прилегла отдохнуть и проспала до полудня. И только проснувшись и найдя ребенка здоровеньким, поцеловав его тысячу раз в щечки, в пухлую шейку и толстые ножки, назвав своим счастьем, единственным утешением и маминой гордостью, только тогда она принялась одеваться и думать о мистере Колберне и, конечно, о том, что именно мистеру Колберну так хотелось вчера ей сказать. Она спустилась к обеду в сильном волнении и, выходя к табльдоту, залилась яркой краской, как это водилось с ней ранее; совершенно напрасно, впрочем, — Колберна не было. Она и сама не могла бы ответить, довольна она этим или, напротив, расстроена. Правда, к вечернему чаю ей удалось уже выяснить (вернее всего, она расспросила Розанну и коридорного), что Колберна вызвали телеграммой в Нью-Йорк и он там пробудет день-два. Отца ее не было: он уехал в минералогическую экспедицию за очередными смититами и браунитами, так что Лили могла на свободе предаться раздумьям. Как и любая другая женщина в создавшемся положении, она, очевидно, не пренебрегла этой возможностью, но, конечно, ни к каким практическим выводам прийти не смогла. Ведь женщина в таких случаях может только пассивно ждать, в то время как кто-то другой решает ее судьбу. Она зачарована и снять чары своими силами не в состоянии, эти чары снять мог только Колберн. Она была смущена своей слабостью, даже готова была вспылить: экий, право же, стыд полюбить человека, даже не зная наверное, любит ли он тебя; но — сердись не сердись, и пускай это очень стыдно — ей не дано сейчас ничего изменить, ибо факты упрямая вещь! Хоть она не обязана никому об этом докладывать, от себя-то правды не скроешь, и, признав эту истину, Лили всхлипнула от досады. Всего два с половиной года назад она выходила замуж, и еще не минуло полутора лет, как она овдовела! Увы, она шла по пути унижения, удрученная духом, но все же — об этом нельзя умолчать — готовая к новому счастью. Порой ей хотелось себе в оправдание задать всему свету простой и разумный вопрос: а почему, скажите на милость, ей его не любить? Он был так ей верен, так к ней внимателен, так отважен и благороден, что каждая женщина должна была просто быть без ума от него. Продолжая раздумывать о его совершенствах, она, трепеща, вернулась к главнейшей проблеме: да любит ли он ее? Ведь он даже словом не обмолвился ей об этом. Но, с другой стороны, он никогда не спросил бы ее о разговоре с соперником, если бы сам не решился раскрыть перед ней свое сердце. Только имея сердечную тайну великой важности, он мог потребовать от нее такого признания. Сейчас Лили уже не была так уверена, что именно в тот момент Колберн должен был высказать ей все, что думал и чувствовал. И вообще кто нам скажет, каково должно быть место и время для такого признания мужчины? Но она-то, конечно, должна была в ту минуту что-то ему сказать, поощрить его; впрочем, не все ведь потеряно, все еще впереди, если только она не задела его своим странным молчанием, если только ему не встретится женщина лучше ее, желаннее. Неужели она навсегда оттолкнула его, оскорбила своим обхождением? Как легко нам приходит на ум эта мысль, что тот, кто нам люб, отвернулся, обижен на нас! Но если действительно в ту минуту она его оскорбила, как поступить ей сейчас, чтобы он перестал сердиться, и как это сделать, не унижая себя? Ну что ж, будь что будет, пусть Колберн разлюбит ее; у нее есть малютка сын, который ее не покинет. Она обняла сынишку, покрыла его поцелуями, но уронила ему на головку две-три слезинки, а почему — о том не могли бы поведать ни он, ни она.

Обо всех этих думах Лили Колберн, конечно, не знал и ничуть не догадывался. Он был тоже жестоко подавлен сомнениями и тревогой и к тому же не мог выражать их в слезах и в лобзаниях. Боясь упустить драгоценное время, он завершил свое дело в Нью-Йорке энергично и быстро, словно вел роту в атаку. Не обидел ли он миссис Картер? Преуспел ли в тот вечер Уайтвуд? Получил ли, в самом деле, отказ? Или, может, у них и вообще объяснения не было? Не зная ответа ни на один из этих вопросов, Колберн спешил возвратиться как можно скорее назад, в Новый Бостон.

Когда в восемь часов вечера он постучал к Равенелам, Лили затрепетала. Она знала, наверное знала, что это Колберн. Правда, в течение дня она дважды ошиблась в своем предчувствии, — в дверь стучал коридорный, но теперь это было так. Лили сидела, писала письмо отцу, старуха Розанна в спальне нянчила Рэвви, дверь в спальню была приоткрыта. Лили сказала: «Войдите», — и Колберн вошел, изнуренный и бледный. За двое суток он почти не сомкнул глаз, ночами работал, а днем находился в дороге.

— Я так рада, что вы возвратились, — промолвила Лили, как всегда, от души.

— И я очень рад, что вернулся, — сказал он, садясь в кресло. — Когда вы ждете отца?

— Не знаю сама. Он велел писать ему в Спрингфилд, пока не сообщит, что закончил свои дела.

Колберн почувствовал облегчение. Еще день или два доктора здесь не будет, и это, пожалуй, кстати, если он не сумеет объясниться с Лили сегодня. Но маленькая гостиная еще меньше располагала его к объяснению, чем в тот вечер балкон; да и резкий свет газа не так вдохновлял, как сияние луны; и вообще казалось труднее сказать даже слово, когда он был виден своей собеседнице до малейших движений губ. Он не ведал еще, что, едва он начнет свою речь, скажет первое слово, она не посмеет ни разу взглянуть на него вплоть до самой минуты, когда поклянется любить его всю свою жизнь.