Но нет. Я знаю, что он не пожалеет. И у меня такое чувство, что я воюю с целым миром. Зеленое сердце Вселенной пульсирует и сжимается ее болью и радостью. Вы не можете принять меня, из-за моего горя, которое не терпит никто. Вряд ли вы испытаете ко мне хоть какие-то теплые чувства. Странно, что при этом я стараюсь любить.

Осознание того, что с моей семьей не все в порядке, пришло внезапно. Характер людей лучше всего чувствуется в дороге. Мы ехали в поезде, когда мне было пять. С нами разместилась еще одна семья — папа-мама и двое детей. Это — незабываемое воспоминание. Все они вели себя настолько свободно и раскрепощенно, что на них сначала было страшно смотреть. Если бы так себя вела я, меня бы уже обругали и избили. Мне казалось, что родители этих детей сейчас перестанут улыбаться и ка-ак набросятся на них! Но такого не происходило. Им ничего не запрещали! На них не рычали, не дёргали по придуренным, мелочным поводам, не оскорбляли. Их любили, и они весело бегали, играя друг с другом. Позже мы вместе читали книжки и старшая девочка подарила мне свои…

Нет ничего фальшивее, когда тиран несчастливой семьи пытается натянуть перед другими, по-настоящему счастливыми людьми, добрую маску. Как уродливо это притворство. Ты не можешь не понимать громадную разницу между чужой счастливой жизнью — и ужасной, своей собственной.

Что же было не так? Решительно все.

Начну с простого. Наша квартира была самая ободранная, одежда самая бедная, а холодильник — зияюще пустой. Отвалившаяся дверная ручка могла не чиниться в доме девять лет. Другим членам семьи брать в руки отвертку категорически запрещалось. Все должны были знать, кто в доме хозяин — и имеет право ремонтировать, или не ремонтировать. Плинтуса и карнизы полгода лежали посередине комнаты, а потом еще несколько месяцев прибивались. Соседи сходили с ума каждый день. С восьми до десяти вечера в нашей квартире работала дрель. Как будто нужно было пробить не пару дырок, а тысячу.

Когда старшая дочь (то есть я) принималась за уборку, обязательно вспыхивал скандал. Ему не нравилось жить в чистоте. Зато нам нравилось!!! Впрочем, очень скоро мать забьет — и на чистоту, и на хозяйство. И сколько бы я не вычищала грязь, её станет накапливаться все больше и больше. И дело даже не в том, сколько раз в неделю ты пропылесосишь, помоешь пол, вытрешь пыль и сложишь вещи. А в том, что…

Абсолютно нормальным считалось выставить мусорное ведро во время ужина или завтрака на середину кухни. "Чтобы не забыть вынести мусор завтра! Приятного аппетита!". Пытаешься поставить воняющие отбросы назад и слышишь рычание: "А ну поставь на место, а не то я тебе голову оторву!". Вырывает ведро из рук и буквально бросает его на пол на прежнее место…

Если папашка мыл за собой тарелку, чашку, вилку — они оставались липкими и мерзкими на ощупь. Когда в чистой посуде нам попадалась такая тарелка, мы уже знали, кто ее так "обработал". Я и Эн всегда над этим прикалывались. Берешь: "Ай!!!! Жирная!!!" — и рука отдергивается, как от жабы. Как бы часто это не происходило, наша реакция одинаково свежая — и это смешно.

Вонючие носки могли лежать на видном месте — на полке, рядом с туалетной водой и косметикой. Его грязное белье кипой лежало в кресле и смердело, как неделю не мытые подмышки. Приходилось сначала бросать его в корзину для грязного белья, а потом выслушивать истерики и угрозы, по поводу того, куда оно делось. Он никогда не снимал обувь, если среди дня заходил домой. Так и ходил в ботинках: по кухне, коридору, комнате. Мог так зайти даже в туалет или ванную. Уважения к своему дому у него было не больше, чем к вокзалу или к ночлежке. Никакие возражения против этого не принимались. Убитый рабочий кейс, залежаный по самым грязным полам в общественных гастрономах, в трамваях и метро, на прилавках мясных рынков, мог запросто оказаться поверх чистого одеяла — на гладильном столике. Замызганный угол чемодана нередко зарывался в кучу наших чистых трусов, кофточек и футболок. Притаскивал в дом разный хлам с мусорки. Например, трость бомжа со свинцовым наконечником. Сия полезная вещь была нужна: "Чтобы бить грабителей по лбу, если они вдруг станут ломиться в квартиру!". Под каждой батареей, вдоль каждой стены и под столами, на балконах и в кладовке — валялись бесчисленные клумаки, грязные кульки, торбы. Особенно захламленной была кухня — свободного пола почти не было, и передвигаться по ней нужно было в основном на цыпочках, скача как горная лань. Ни к мойке удобно не подойти, ни к плите. Ящики в квартире попадались под ноги так неожиданно, что ничего не стоило расшибиться до крови. Бредди не думая ставил их в самых проходных местах. И когда в потемках мы шли на кухню попить воды, обязательно натыкались на них и падали. Особенно было жаль маму. Она вскрикивала и плакала от боли, но больше от обиды. При этом я чувствовала себя так, будто он ее нарочно ударил. Ведь она столько раз предупреждала и просила его не ставить ничего на дороге. "Бац!" — вижу звёздочки в глазах и слышу свой непроизвольный многоэтажный мат… Реакция на боль…

В машине творился тот же бардак: замусоленный салон, на сиденьях — груда старых, пыльных газет, под ногами и в карманах чехлов — чёрные, измятые половые тряпки. Убрать все это было невозможно физически: каждый день срач обновлялся. Кроме того, уборки карались побоями и грандиозными скандалами. Мама примирилась с грязью гораздо быстрее. Наверное потому, что ее не били, как меня. "Нервы дороже", — сказала себе мамуля. А потом повторила: "Женщина должна быть терпеливой", — преисполняясь внутренней гордостью за то, что она такая достойная и терпеливая, и так выгодно отличается на моем — жалком, битом и нетерпеливом фоне.

Все в доме держалось на женских плечах: папашка никогда не помогал. Мать надрывалась как заработанная кляча, не отдыхала и не развлекалась. Это была семья, где один человек был взрослым и отвечал за общее благополучие, а другой был двоечником-прогульщиком. Посвистеть с руками в карамане — любимое дело. Он только и делал, что ходил развлекаться — на рыбалку, на футбол, кататься на лыжах в лес, в гости к родственникам. Если чужие мужья помогали женам стирать пеленки, кормили детей кашей, забирали отпрысков из детсада — то в нашей семье такого никогда не было. При всем этом мама не была домохозяйкой: восемь часов в день она проводила сидя в конторе за чертежами. Руки на кульмане, затекшая от неподвижности спина, уставшие глаза. Это не мешало ей готовить, стирать, убирать. Приносить тяжеленные сумки с базара. Мы конечное помогали ей, но у нас всегда возникал вопрос: почему восьмилетние девочки должны таскать тяжести вместо взрослого мужика? Причем постоянно и регулярно. "Твои дочери такие ленивые, бери их с собой, пусть тебе помогают!" — в который раз скажет папашка и уткнется в телеящик или газету. Действительно — зачем что-то делать, если есть дети? Поток ругани в адрес ленивых дочерей никогда не прекращался, несмотря на то, что единственным ленивцем был он сам. Она терпела все недочеты своего брака и никогда не жаловалась. Если бы она бунтовала против всех его недостатков, они не прожили бы вместе и года. Наверное поэтому ее терпение лопалось редко. Например, когда она просила его сходить в магазин, а он отказывался… Тут уж ссора вспыхивала с такой преувеличенной яростью, что становилось понятно: в этом виновата далеко не буханка хлеба… За все обиды, невнимание и нелюбовь она могла упрекнуть своего мужа лишь некупленной пачкой масла или коробком спичек. А он каждый день чинил кассы в магазинах и мог купить все что нужно без напряга. Но не хотел делать даже эту мелочь. Считал, что все члены семьи должны его полностью обслуживать, а он никому ровно ничего не должен. Ему мало было переложить все заботы на чужие плечи. Он хотел руководить нашими делами в духе надсмотрщика банановых плантаций. Мы — в роли его персональных рабов. И он — в белом костюме и лакированных сапогах, щелкающий кнутом. Жестокий и злой.