— Сиди, говорю, задуло вон — спасу нет. Добрый хозяин собаку на двор сейчас не выгонит.— Тётя Варя с ведром и шваброй медленно подымалась на второй этаж.— Ах, вертолёты, и тут наследили.

На дворе и в самом деле вьюжило. Ветер срывал с сугробов сухой снег и швырял куда-то в пустоту, в непроглядную темень. Ну и что? По тропке, которую они успели проложить с Шахом, можно выйти на дорогу. Подъедет Волков, развернёт свой «газик», пять минут и — дома.

Юрка поправил шарф, застегнулся на все пуговицы, потуже затянул ремни ранца и, с трудом отворив наружную дверь, выскользнул на улицу. Ветер сбивал с ног, не давал дышать, по скользкой площадке у порога нёс сухую, как песок, позёмку.

Из окон школы свет падал далеко за дорогу. Юрка вышел на знакомую тропку, зашагал в поле.

Становилось всё темнее. Вскоре небо слилось с землёй. Глаза забивало снегом. Неожиданно Юрка стал по колено проваливаться в сугробы, несколько раз упал. Пока поднимался — в валенки набилось снегу, варежки промокли насквозь.

Попытался найти утерянную тропку, свернул направо, потом налево,— тропки не было. И ни одного огонька не виднелось теперь во тьме. Юрка понял: заблудился. Он не знал, что в эту минуту Шахназаров забежал в кабинет директора и сразу метнулся к телефону:

— Девушка, дайте «Ромашку»!

— Где же я возьму вам ромашку зимой?

— Не до шуток, девушка! Может быть, сейчас человек погибает.— Шахназаров обернулся к сидевшему за столом и тревожно наблюдавшему за ним директору школы: — Беда, Павел Федорович, Юра Яскевич один ушёл домой. Алло, «Ромашка»! Командира! Товарищ подполковник, докладывает Шахназаров. Юрка не дождался нас... Нет, думаю, до леса он ещё не дошёл, он где-то в поле. Ищите в поле, а я отсюда пойду.

Шахназаров стёр пот со лба. Потом вскочил, метнулся к двери.

— Постойте,— остановил его директор.— Берите оба десятых класса. В кабинете физики захватите фонарики, все, сколько есть. С вами пойдёт физрук Юрий Степанович.

Юрка опять упал. Ветер, казалось, только и ждал этого, набросился со всех сторон, забивая лицо колючим, как крупа, снегом. Варежки потерялись. Мёрзли руки и мокрые колени. Таял попавший в валенки снег, ногам становилось холодно.

— Вставай, нельзя лежать,— приказал себе Юрка.

Он опять брёл неизвестно куда, закрывая лицо от ветра руками. Потом засунул коченеющие руки в карманы, подставил лицо ветру и закричал:

— Не боюсь я тебя, вот... Не боюсь!.. Меня Шах найдёт, понятно? Не боюсь!..

Ноги опять увязли в снегу, и снова свалился Юрка, но тут же выкарабкался из сугроба, крикнул ветру и ночи:

— Шах, где ты? Слышишь?.. Я тут, Шах!.. Вь-ю-у-у, вью-у-у!..— выл отовсюду ветер.

Юрка повернулся к нему спиной. Показалось, так теплее. А что, если сесть, поджать ноги, спрятать руки под мышки и — пусть заметает? Под снегом ведь тепло, даже пшеница, которую осенью сеют, не замерзает. Пусть заметает. Потом, когда снег укроет его с головой, он сделает дырочку, чтобы дышать. А завтра его сразу найдут, ведь из той дырочки будет валить пар от дыхания.

Опустился на снег, поджал под себя ноги, поглубже сунул руки в рукава, лицо спрятал в воротник пальто.

Вь-ю-у-у, вью-у-у!— бесновался ветер, осыпая его со всех сторон пригоршнями сухого колючего снега.

И привиделось Юрке, будто едет он с дедушкой Мишей на дальнюю заимку. «Туп-туп, туп-туп»,— дробит Топтыга копытами накатанную дорогу, а полозья санок то тихо, то вдруг громко-громко начинают с завыванием визжать: вью-у-у, вью-у-у...

«Чего замолчал, внучек?» — спрашивает дедушка.

«Хочется спать...»

«А ты не спи. Не смей спать! Уснёшь и замёрзнешь...»

Вью-у-у, вью-у-у!..

«Замёрзнешь. Не смей спать!..»

Юрка, вздрогнув, очнулся. Ноги и руки вконец закоченели. Всё тело было, как неживое. Слипались глаза.

«А ведь так и в самом деле можно замёрзнуть,— подумал он.— Нет, надо вставать и идти. Надо обязательно добраться до леса, в нём теплее».

Встал не сразу, трудно было встать сразу, но всё-таки встал и, пошатываясь, побрёл прямо на ветер, где-то там — далеко, близко ли,— но где-то там должен быть лес.

Вью-у, вью-у, ю-а-а!.. Ю-а-а-а!..

Что такое? Юрке почудилось, будто в вое ветра он слышит своё имя. Остановился, вглядываясь в мутную темень. И вдруг слева вроде бы мигнул огонёк. Потух и опять мигнул.

— Ю-а-а-а!..

— Я здесь!..— захлебываясь от ветра, крикнул Юрка и побежал. Увязая в сугробах, падал, тут же поднимался и снова бежал, крича непрерывно: — Я здесь!.. Тут я...

Огоньков стало больше. Они раскачиваются, описывая дуги.

— Юра, где ты, Юра?!

Первым подбежал к нему «дядя Стёпа».

— Живой, Юрка?!. Товарищ подполковник, он здесь...

Подбегает и папа. Становится перед Юркой на одно колено, молча начинает растирать ему сразу обе руки. А «дядя Стёпа» — лицо.

— М-м, больно...— мычит Юрка.

— Ох, сын,— как-то странно не говорит, а стонет папа,— угораздило же тебя...

— М-м, тьфу! Я же не знал, что с тропки собьюсь...

Огоньков много-много. Подбегает Шахназаров:

— Как же ты так, Юра?— и тут же кричит: — Спасибо, ребята! Выходите на дорогу.

Юрку тоже вывели на дорогу к подъехавшему «газику». Завернули в тулуп, усадили рядом с Шахом. Папа, плюхнувшись на переднее сиденье, снял шапку и вытер ею пот с лица.

Обогнав строй солдат, «газик» помчался к городку.

— Больно?— поинтересовался Шах.

— Пальцам больно, колет, как иголками...

— Терпи, казак, атаманом будешь.— Шах засмеялся и, наклонившись, тихонько спросил: — Ревел? Только честно...

— Честное пионерское, не ревел,— тоже шёпотом ответил Юрка и тут же поправился: — Две слезинки было, но я не ревел. Они как-то сами побежали.

— Значит, настоящим солдатом становишься, Юрка!

— Обидно было: столько ходили...

— Да, брат, опасно ты рискнул.

Папа опять стёр пот с лица и спросил, полуобернувшись:

— Шах, Волков, что мне с ним делать? Может, на сей раз — выпороть?

— Не мешало бы,— буркнул Волков.

Шахназаров, кашлянув, возразил:

— Думаю, можно простить. Не дождался он нас — это плохо, вроде как приказ нарушил. Но ведь он не сдавался! Он держался до последнего — не трусил, не ревел!.. Думаю, товарищ подполковник, пороть всё-таки не надо.

Юрка обнял Шахназарова, прислонился головой к его плечу и... неожиданно заснул.

Так, в тулупе, его и занесли в комнату. Разбудили. Он увидел маму с заплаканными глазами, санинструктора, который насильно заставил его проглотить две какие-то таблетки, а потом стал растирать ему руки и ноги спиртом. Тепло и хорошо стало Юрке, и он снова заснул под натужный вой ветра, который был ему теперь совершенно не страшен.

Назавтра проснулся поздно — разбудила Оля. Она стояла у кровати, страшно озабоченная, и, приговаривая: «Какой больной, ох, горе моё, весь-весь больной...» — прикладывала к его груди игрушечный пластмассовый стетоскоп.

— Олька, уйди!

— И-и-и,— затянула Оля на одной ноте.— Не уйду! Ты, Юра, больной, и я тебя лечу! Дыши глубже! Весь-весь больной, ох, горе моё...

И Юрка уже не смог сопротивляться её капризу: конечно, Оля ещё маленькая, непонимашка, но ведь она не просто играет, она жалеет его, и разве за это можно сердиться?

Он подставил ей правый бок, предложил:

— Послушай ещё здесь. О-о, как хорошо! Мне теперь совсем-совсем не больно.

А всё-таки приятно быть больным! Все тебя навещают, говорят хорошие слова. Заболел и вроде как медаль получил или ещё лучше — орден. И Шах пришёл, и «дядя Стёпа», и Козырев привёл всех своих операторов. А температура-то — ерунда, всего-навсего тридцать восемь и три. Нет, приятно всё-таки, когда тебе все говорят: «Юра, поправляйся! Не поддавайся болезни, будь она неладна». Уходят, а ты лежишь. Вялый весь, изломанный, а на душе приятно, ты вроде как герой!