На Республиканском конкурсе на лучшее произведение для детей и юношества 1974—1976 гг. повесть удостоена первой премии

Художник Е. Ларченко

© Оформление Издательство «Юнацтва», 1985

Дождь наконец перестал. Солнце вновь осветило далёкую сопку. Глядя на неё в окно, с которого мама ещё утром сняла шторы и занавески, Юрка удивлялся: когда шёл дождь, сопка была синей. Сейчас, залитая солнцем, она опять ярко зазеленела, только на самой вершине была жёлто-рыжей и чем-то напоминала зимнюю дедушкину лисью шапку.

— Ушки опустились,— грустно сказал Юрка и стал скрести ногтем чернильное пятно на белом подоконнике.

— Какие ушки?— недоуменно спросила мама. Она только что отставила к двери плотно набитый чемодан и теперь паковала авоську.

— А вон на той горе, на самом верху. Глянь, мама! Кажется, дедушка Миша шапку надел и опустил ушки...

Мама подошла к Юрке, обняла его за плечи, поцеловала в лоб.

— Скучаешь по дедушке с бабушкой? Не скучай, сынок... Кончишь третий класс, папа возьмёт отпуск, и мы всей семьёй приедем к ним в гости. Ты за год подрастёшь, тебя бабушка с дедушкой сразу и не узнают.

— А теперь мы далеко едем?

— Далеко-о! На папину родину. Там у тебя тоже есть бабушка с дедушкой. И тётя Катя. Не забыл их? Мы ведь с тобой у них бывали.

— Немножко не забыл.

— Пойди с ребятами поиграй.

— Не хочется.

Юрка, стыдясь, отвернулся, потому что сказал маме неправду. Ему очень хотелось поиграть с ребятами, Кешей и Славиком, которые, едва прекратился дождь, выбежали на лужайку за дорогой и стали гонять там разноцветный резиновый мяч. Но выйти к ним он не мог. Вчера, когда Кеша со Славиком тоже гоняли этот самый мяч, Юрка пошёл играть с ними, дважды обвёл неповоротливого очкастого Кешу, и тот, видимо, обидевшись, сказал Славику:

— А-а, зачем теперь с ним играть? Он завтра всё равно уезжает...

Потому-то Юрка и не вышел к ребятам. Снова стал глядеть на вершину сопки, полузакрытую теперь рваной сизой тучей. Юрка перевёл взгляд на дорогу. Она вытягивалась из-за ближнего леса и упиралась в проходную городка, близ которой не спеша вышагивал солдат в брезентовом плаще и мокрой пилотке.

Точно такой плащ был и у дедушки Миши. Дедушка — холодно или жарко — постоянно брал его с собой. И уходя на охоту в тайгу, и уезжая на дальнюю заимку, когда наступала пора сенокоса.

В тайгу дедушка Миша не взял внука ни разу, а вот на заимку однажды сам пригласил. Ох и радовался же Юрка, сидя на возу рядом с ним. В упряжке шёл старый смирный мерин по кличке Топтыга, поэтому Юрка правил всю дорогу сам, потряхивая вожжами и покрикивая точь-в-точь как это делал дед: «Н-но, бельмастый, топчись живей, пош-шевеливай!» На заимку они приехали к вечеру. В казане, наглухо вмазанном в печь, дедушка сварил кулеш. Поужинали и легли спать под навесом на сене. Рядом, похрапывая, жевал траву Топтыга, а где-то далеко-далеко, наверное, в озерце у подножия сопки, квакали лягушки.

— Дедушка, а если ночью конь пить захочет, кто ему воды даст?

— Поил его давеча. Ишь ты,— усмехнулся неожиданно дед,— дитя пожалело мерина, а вот взрослым давно до этой животины дела нет... Машин полным-полно, а коней извели дочиста, на весь колхоз один мерин и остался. Околеет скоро, и крышка, вроде и не водилось на свете лошадиного племени. Ну спи, внучек, спи...

Топтыга похрустывал сеном, и Юрке хотелось, чтобы этот старый коняга никогда не умирал.

Сквозь щель в крыше навеса видел Юрка крупные яркие звёзды, потом показалась луна. Если прижмурить глаза, сверкает что-то там, на луне,— мигнёт и потухнет, мигнёт и опять потухнет. Юрка подумал: наверное, космонавты подают оттуда на Землю какие-то сигналы. Тронул деда за плечо:

— А я, когда вырасту, стану космонавтом! Вот!

— Правильно,— сонно ответил дед,— почему же не стать?

— На Луну полечу, понятно?

— Слетай, конечно, чего там? Только сперва подрасти да подучись. Телеграмму я нынче получил, мать за тобой приезжает, послезавтра встретим. Поедешь ты, внучек, в предалёкие края...

Юрка, зашуршав сеном, даже привстал. Он обрадовался, что скоро увидит маму, потом папу и Олю. Тут же ему подумалось: а ведь бабушка с дедушкой не поедут в далёкие края, останутся здесь, ему тотчас стало грустно, и он сказал:

— Не поеду. Не хочу уезжать.

Дед помолчал, потом заговорил строго:

— Не дело, внучек. Детям положено с родителями жить, а ты вот и в школу уже пошёл, а родителей, почитай, не знаешь, каждый раз привыкаешь к ним, будто к чужим.— Дед обнял Юрку, запустил в его жёсткие вихры суховатую руку.— Там, где отец будет теперь служить, школа рядом. Надо ехать. Соскучишься по мне с бабкой — письмишко напишешь, ты ведь теперь человек грамотный, второй класс кончил...

Вспомнив всё это, Юрка вздохнул, подумал, что уже можно было бы написать дедушке письмо: десять дней прошло, как он здесь.

Славик и Кеша продолжали гонять мяч — по траве и прямо по лужам. Может, зря он не пошёл к ним?

За Юркиной спиной молча и сосредоточенно посапывала Оля. Сопит, значит, чем-то увлеклась. Оглядываться Юрке не хотелось.

— Зачем опять шнурок развязала, скверная девчонка?— раздражённо прикрикнула мама.— И тянешь зачем? Порвёшь, чем я тебе ботинок зашнурую, тряпочкой?

— Не хочу тряпочкой.

— Зашнуруй сейчас же. Сама. Видишь, мне некогда. Ох, горе моё...

В это время мимо офицерских домов промчалась машина, подкатила к городку и скрылась в воротах.

— Папа приехал,— сказал Юрка.

— Папа приехал, папа приехал!— запрыгала по комнате, хлопая в ладоши, Оля.— Сейчас будем уезжать. Правда, мама?

— Правда. Юра, пригляди за ней, я схожу к тёте Тане. А ты посиди, дочка, посиди хоть минуту спокойно. Шнурки не развязывай, пуговицы на кофточке не расстёгивай. Будь умничкой, хорошо?

— Хорошо,— скромно пообещала Оля.

Мама ушла. Юрка продолжал стоять у окна — присматривать за сестрёнкой, за этой Юлей-капризулей, как про себя звал её Юрка, ему было совершенно не интересно. Скорее бы пришёл папа... У него билеты на поезд, а может, даже на самолёт. Вот было бы здорово, если бы на самолёт: поездом Юрка ездил сто раз, а вот самолётом ещё не летал.

Мокрый мяч от ноги Славика угодил Кеше прямо в живот, Кеша поскользнулся и упал в лужу. Славик помог ему подняться и, заметив Юрку, поманил его: давай, мол, к нам.

— А ну вас,— вслух сказал Юрка,— играйте сами.

Он представил себя пассажиром, сидящим в самолёте, но сидеть было скучно, и тогда он представил себя самолётом. Расставив руки, закружился по пустой и от этого очень просторной комнате и загудел, то повышая, то понижая голос:

— Гу-у-у, жу-у, жу-у...

У Оли округлились и глаза и рот.

— Ты чего, Юра?— спросила она заинтересованно.

— Я — самолёт,— сказал Юрка.— Я лечу в Москву.

— А я?

— А ты сидишь на чемодане. И сиди себе... Ж-жуу!

— Не хочу сидеть,— капризно заболтала ногами Оля.— Ты за мной совсем не смотришь, и я уже расстегнула пуговицу.

— Расстёгивай себе... Г-гу, г-гу, ж-жу...

— И буду реветь.

— Реви сколько хочешь. Пожалуйста.

— И-и-и,— стала тянуть Оля без слов, на одной ноте и, видя, что Юрка не обращает на это никакого внимания, всплеснула руками.— Ну слушай же, Юра, я уже реву! Слушай же, ох, горе моё... И-и-и...

Мимо окна пробежала мама, встревоженная, распахнула дверь:

— Что тут у вас?

Юрка не успел ничего ответить, Оля не успела наябедничать — порог переступил папа, высокий, в зелёной плащ-накидке, обрызганной дождём, и весёлый. Подхватил на руки Олю, закружился с нею по комнате: