Позже возникают более близкие к действительности символы, такие, как греческий, или квадратный, крест, особенно распространенный в восточном христианстве; поперечный крест, напоминающий букву «т» (верующие называют ею теперь «антониевский крест»), и, наконец, латинский крест, или «crux immissa», который и применяется в католическом и протестантском культах.

При всем этом вплоть до конца IV века или до начала V личность Христа не связывается в искусстве с изображением орудия его казни. Неодолимое отвращение удерживало христиан от изображения спасителя мира, прибитого гвоздями к позорному орудию пытки. Древнейшее известное нам изображение казни на кресте относится к правлению папы Селестина I (422–432 годы н. э.). Эта вырезанная из дерева скульптура находится в богато изукрашенном портале базилики св. Сабины, построенной на Авентинском холме в Риме[157].

Что-то, следовательно, произошло в эту эпоху, благодаря чему образ распятия стал более приемлемым.

А дело в том, что в память о крестной муке Христа император Константин решил отменить (по-видимому, и для рабов) пытку на кресте. Реформа была осуществлена не сразу. Случаи распятия на кресте встречаются не раз и в конце древнего периода истории, и в средние века, и даже в более близкие к нам времена. Но отныне утрачена тесная классовая связь между крестом и рабами. В литургии и в теологии выявились другие факторы, которые избавили трагедию смерти на кресте от всего, что напоминало бы новым социальным группировкам низкое происхождение их веры.

Уже в классической древности, в Греции времен Сократа и Платона, страдания того или иного праведника ассоциировались в моральном плане с пыткой раба на кресте, и эта моралистическая тенденция немало воздействовала на древнюю христианскую литературу.

В одном месте «Республики» Платона, которое пока еще не получило должной оценки даже со стороны наиболее проницательных исследователей греческой мысли[158], мы читаем описание «справедливого» и, само собой разумеется, свободного человека, остающегося одиноким перед осуждающей его толпой, подобно некоему типу «ессе homo"[159], удрученного несправедливостью и отверженного. «Такого праведника будут сечь, пытать и держать в оковах… ему выжгут и выколют глаза, и, наконец, испытав псе роды мучений, он пригвожден будет ко кресту и узнает, что человеку надобно хотеть не быть, а казаться праведником"[160].

Намек на кончину Сократа очевиден, и все же Платон счел нужным заменить отравление ядом цикуты распятием на кресте.

Что-то более глубокое, нежели обычная классовая позиция Платона, проглядывает сквозь этот образ распятого праведника, если, впрочем, это место не является поздней вставкой. Не следует поэтому удивляться тому, что образованные верующие эпохи Римской империи увидели в сделанном Платоном описании муки и смерти праведника пророческое предвидение страстей и смерти Иисуса и тем самым способствовали отделению мифа о распятии от его опасных социальных корней, чтобы перенести его в менее беспокойную сферу религиозной морали. Во всяком случае, ясно, что никогда ни одна религия, основанная на столь реальных явлениях, как крестная казнь рабов, не смогла бы перешагнуть пределы породившей ее земли и развиться в религию спасения, пригодную для самых различных народов средиземноморского мира, если бы в течение столетий миллионы рабов и угнетенных не видели в прославлении смерти на кресте некоего искупителя чего-то большего, нежели простую теологическую абстракцию.

Итак, изучение условий жизни средиземноморского мира в период наибольшего развития рабства почти привело нас к эпохе зарождения христианской религии.

Следует добавить еще некоторые соображения по этому поводу, прежде чем перейти к существу явления, уже достаточно раскрытого историческим исследованием, хорошо документированного и лишенного чего бы то ни было таинственного или сверхъестественного. Недавние археологические открытия и найденные в послевоенное время в Палестине и в Египте документы подтверждают, что в истории формирования христианства нет ничего такого, что невозможно было бы объяснить.

Первое замечание, которое необходимо сделать, касается границ этой новой религии.

По вполне понятным соображениям исторической перспективы, о христианстве обычно говорят как о некоей религии в себе, в которой якобы сосредоточены и систематизированы древнейшие религиозные представления, которые тем самым приобрели «исключительный» и «уникальный» характер. От таких догматических и, позволительно сказать, самонадеянных взглядов необходимо отмежеваться.

Люди, которые жили, трудились, страдали и творили в узком круге средиземноморского мира, существенно ничем не отличались от тех, кто организовывал коллективную жизнь в Индии и Китае, в северо-западных странах Европы или в Центральной Америке. Во всех этих частях света той или иной аналогичной или целиком подобной фазе общественного развития соответствовала аналогичная или та же по характеру фаза религиозного развития. Христианство, не будучи вовсе чем-то «исключительным», наравне с другими религиями обладает всеми характерными признаками, которые порождают в религии соответствующие условия жизни и аналогичные всем странам формы общественных отношений.

В ранней христианской идеологии, несомненно, отражалась, пусть хотя бы в наивной и искаженной форме, потребность в материальном и социальном раскрепощении народных масс греко-римского мира. Но христианские общины приходили к осознанию этой потребности не в экономической и политической области, а в сфере религиозного вымысла, обряда и теологии. Первые христиане не чувствовали себя ни революционерами, ни даже социальными реформаторами. Их царство мыслилось окутанным облаком потусторонней легенды, даже когда его пришествие должно было совершиться на обновленной и чудесным образом преображенной земле. Несмотря на это, осуждение ими царства богатых и власть имущих было, конечно, глубоко искренним и прочувствованным: только тот, кто не приемлет существующий порядок вещей и не удовлетворен условиями жизни, может испытывать тягу к изменениям, даже если они утопичны и нереальны.

Вот почему нам незачем прибегать к толкованиям моралистического порядка, чтобы объяснить столкновение между ранними христианскими общинами Средиземноморья первых веков Римской империи и властями, стремившимися оградить от изменений свое классовое господство.

Обратим внимание читателя еще на один момент: христианскую религию нельзя изучать, исходя из старозаветного социологического принципа: все развивается из первичного зерна, которое мало-помалу вызревает в истории. Собственно, это же следует сказать и о всех других религиях. Явления, которые обычно считают определяющими для установления последовательных стадий религиозного развития, на самом деле принадлежат одной и той же религии; другие явления, которые на первый взгляд можно было бы спокойно объяснить каким-либо единым признаком, в действительности относятся к совершенно различным периодам человеческой истории.

Возьмем, например, христианское представление о «спасении». Оно не оставалось неизменным, переходя из века в век. При феодализме п в капиталистическом обществе весть об искуплении вызывала совсем иной отклик, нежели в первые времена христианской истории. Отсюда иллюзорный характер всякой попытки «вернуться к истокам», свойственный ряду средневековых ересей, протестантской реформе и различным модернистским течениям. Поистине, существует столько разновидностей христианства, сколько было основных форм общества за последние два тысячелетия истории.