Кому-то из "вольных" сильно везло, и тогда Лина брала их к себе в гости. Когда в госпитале дежурила не тётя Дуся, а "злюка Вера", которая "посторонних в военное учреждение" не пускала, мама, уходя в ночную, оставляла меня у Лины. К сундуку подставляли табуретку, стлали сложенное вдвое стёганое одеяло. Две его четвертинки служили мне матрацем, двумя другими я укрывалась.

Укладывали меня пораньше. Только спать я ни за что не хотела. Мне интересно было глядеть на Лину и её гостей. И без того красивая, Лина в своём праздничном платье с брошкой или в белой вышитой блузке становилась прямо-таки королевой. Гости её так и звали и пили за королеву из звонких рюмок на высоких ножках. По очереди танцевали с королевой под патефонные пластинки.

Потом Лина туго повязывала голову белым платком и шла за цветную занавеску стелить постель. В это время гости обычно немножко ссорились: кому оставаться у королевы до утра. Впрочем, ссорились не сильно — знали: завтра останется другой. Королева никого из гостей не обижала. Другие уходили, звонко стукнувшись на прощанье рюмками. Оставшийся торопливо закрывал за ними дверь, задувал лампу. И я засыпала. Спала я крепко и, когда уходил гость, не слыхала.

Только однажды пробудилась среди ночи от того, что громко плакал мужчина. К слезам я была привычна — каждый день в нашем большом коммунальном доме кто-нибудь обязательно плакал. Но то всегда были женщины. А здесь — плакал мужчина, Линин гость.

— Да лучше бы разорвало меня на куски той проклятущей бомбой! Кому я нужен безногий?!

— Что мелешь, что мелешь-то, дурак?! Кому он, видите ли, нужен! Ты же завтра домой едешь, к жене.

— Да на кой я нужен ей такой-то? Ни работник, ни мужик!

— До чего же вы глупые мужики, все подряд! Ты у неё прежде спроси, нужен или нет. Пусть она сама тебе расскажет, как ждёт там, минуты считает… Эх, если б мой-то вернулся! Пусть бы навовсе без рук, без ног! Если бы только вернулся! Если бы…

Теперь заплакала за занавеской Лина. И стало непонятно, кто там кого успокаивает…

Было абсолютно непостижимо, как можно Лину — такую красивую, такую весёлую и добрую — не любить. Но, кажется, кроме меня, её никто и не любил. Гости уезжали — кто к себе домой, кто снова на фронт — и сразу забывали. Даже не написал ей никто — писем Лина не получала. В доме у нас и на нашей улице её просто терпеть не могли. Соседки никогда к ней ни за чем не заходили, в глаза называли гулящей, а то и ещё похлеще. Даже мама — хоть и работали они вместе и Лина иногда присматривала за мной — даже мама, если и разговаривала с ней, только ругала. Отчитывала как маленькую. А Лина, как и я в такие моменты, лишь молча слушала и даже не оправдывалась. Случалось, что на улице женщины плевали Лине вслед. Иногда её били. Однажды это было при мне.

Лина сидела на крыльце и сушила только что помытые волосы. Надо сказать, волос у неё было столько, что, собранные в огромный узел на затылке, они оттягивали голову назад. И потому Лина ходила всегда, высоко вскинув её. Будто пыталась разглядеть что-то там, далеко впереди. Или — просто не желая видеть тех, кто рядом. Потому она казалась надменной. Иногда кто-нибудь из прохожих оборачивался: "Ишь ты, какая гордячка!" Этот узел, не вмещаясь на затылке, вздымался над головой, как корона. Оттого, может, и звали её королевой.

Но вот помыть и высушить Линины волосы было всегда проблемой, и я охотно помогала ей в этом. Лина садилась на табуретку. Тазик с водой ставила на стол, перед собой. Сначала погружала в воду и мыла только половину необъятной своей гривы. Другую половину, скрученную в толстый жгут, я старательно держала, еле ухватив в две пятерни. Самое интересное наступало, когда наконец, покончив с первой половиной, Лина командовала: "Ну, давай понемножку!" Я поднимала тяжёлый жгут Лининых волос, давала им волю и ждала, когда они, стремительно раскрутившись, рухнут к моим ногам плотной чёрной занавесью. Тогда я, отделяя по пряди, осторожно погружала их в воду одну за другой. Волос было слишком много. Они не вмещались в тазу, всё норовили выскользнуть наружу. Лина сердито топила их в воде и после долго полоскала там.

Я заворожённо смотрела на это буйство и жадно вдыхала нежный непривычный запах хорошего, настоящего мыла. Его Лина втридорога всегда покупала на базаре. Нашим всегдашним, самодельным — чёрным, вонючим — голову она никогда не мыла.

Потом я черпала ковшиком из ведра заранее подготовленный отвар из пахучих трав и поливала на Линины волосы.

Зимой она сушила их у горячей печки. И тогда тратила на это весь свой выходной. Летом же садилась на крыльцо, занавесившись со всех сторон волосами, и долго сидела — пока они высыхали. Эти дни я любила ужасно и от Лины не отходила.

…Она появилась именно в такой день. Лина смотрела на солнце сквозь пелену своих влажных волос и что-то тихонько мурлыкала. Я же без устали перебирала её пряди — подсохшие прятала вглубь, извлекая оттуда на поверхность совсем ещё мокрые.

Странные, прямо-таки загадочные волосы у Лины! Обычно они были абсолютно смоляные. "Жуть, какая чернявая! — говорила соседская бабка Груня. — У таких вот — завсегда глаз дурной, спаси господи!" Однако на солнце они неожиданно вспыхивали золотом, становясь огненно-рыжими, почти красными. Я беру из-за спины угольно-чёрную прядь, перекидываю на солнечную сторону и тихонько смеюсь, видя, как она по моему велению мгновенно загорается и сияет до тех пор, пока я снова не прячу её в тень.

Мне любопытно, что видит сама Лина сквозь завесу своих волшебных волос. Беру их, сколько захватила рука, подношу к глазам. Поворачиваюсь прямо на солнце — и… Это и не солнце вовсе — только что слепящее, белое, вылинявшее. Оно рассыпалось на осколки-искорки: жёлтые, красные, синие, фиолетовые и ещё такие, каким и названия-то нет. Вот вырасту взрослой, может, и у меня будут такие же волосы. Тогда я каждый день стану глядеть сквозь них на солнце и смогу — сколько захочу — видеть эту красоту…

Я не слышала, когда звякнуло звонкое кольцо на калитке. Не видела, как вошла та женщина к нам во двор. А может, она и не входила вовсе, а к примеру, перелетела через забор или же просто выросла из-под земли. Она была такая злая, что могла всё.

— А, вот она! Это она, она! — острый, кипящий голос брызнул совсем рядом и обжёг мне ухо. — Ишь, сволочь, развалилась, бесстыжая! Я тебе счас все патлы-то твои повыдергаю! Глазища твои наглые повыколю! Ах ты, шлюха продажная!

Что-то или кто-то, кого я никак не могла разглядеть, навалился на Лину и принялся рвать, рвать, рвать её чудесные волосы. Почему-то Лина не вскочила, не бросилась бежать. Она и не сопротивлялась, только прижала ладони к глазам. Даже не кричала. Дико закричала я. На мой крик и выскочила мама.

— Эй ты! Взбесилась, что ли? А ну, брось! Брось, тебе говорят!

— Да я её, потаскуху эту, прикончу сейчас! Разом прикончу! Будет знать, как мужиков чужих приваживать, стер-р-ва!

Мама у меня была сильная. В госпитале полные кули муки из склада на кухню таскала запросто. Однако тут ей никак не удавалось отцепить эту бешеную от Лины, и та всё мельтешила своими злыми ручищами у Лининой головы. Я продолжала орать.

— А ну, брось, тебе говорят! Ребёнка мне перепугала вусмерть!

Эти мамины слова будто подрезали мельтешащие руки, и они упали. В то же мгновение вскочила и юркнула в свою комнату Лина.

Только сейчас разглядела я нежданную гостью. Невысокая тщедушная тётка с багровыми от недавних слёз глазами.

— Ты кто такая? Откуда свалилась? С цепи, что ли, сорвалась? — напустилась на неё мама. — Что она тебе сделала? Скажи спасибо мне.

А то, чего доброго, убила бы ты её и села лет на десять.

— Да за такую… ничего бы не дали. Их, таких, убивать, как собак поганых! — женщина брезгливо отдирала длинные Линины волосы от своих потных ладоней. Но они липли снова. Она в ярости трясла руками и опадавшие волоски топтала, топтала грубыми своими скособоченными туфлями. — Моего, поди, такая же вот курва окрутила. Писульку прислал: "Не жди, прости!" Да мне на его прощения… А эту сучку я точно задавлю — хоть одной меньше будет!