Если долго сидеть, припав к заплоту, слышно, как внутри у него тихонько шебуршатся отработавшие своё, дремлющие там столетия. Чем-то во сне слабенько постукивают, потрескивают, позванивают. Порой из глубины глухо выныривает лоскуток жаркого шёпота, клочок лучистого смеха или же острый осколочек неутешного плача. Да, уж повидал заплот на своём нескончаемом веку! Сколько же тайн он скрывает. Надёжно хранит, нерушимо. Никому их не выдаст вовеки.

Но что за странные звуки вплетаются последнее время в этот ветхозаветный потаённый хор? Вроде какая нещадная лютая сила пронзает чьё-то гигантское тело, корёжит его, рушит с хрустом, а неведомый страдалец отзывается мучительным предсмертным стоном и неутешным жалобным плачем. И абсолютно же ясно: не стародавние, сбережённые временем то страдания, а нынешние, прямо вот сиюминутные.

Что это? Кто этот мученик? Да уж не ты ли это, заплотушко?! Чую, чую: ты, ты! Что с тобой? Кто это тебя так? Ты погоди — я вот сейчас обегу тебя по кругу, огляжу всего, ощупаю. Выведаю, дознаюсь, откуда на тебя напасть. Я подсоблю тебе, выручу из беды. А то как же! Ты-то меня уж сколько укрываешь здесь от суеты да шебутни мирской, от смуты сердечной уберегаешь. Я в долгу у тебя, милый. Да я ведь теперь без тебя-то — никак. Видишь, я и дни здешние давно считать перестал. Всё меньше их остаётся, страшно мне от этого. Давай уж не расставаться вовек. Ты меня не гони от себя на волю-то! Там же теперь всё переиначилось, переворотилось навыворот. Я ведь заблужусь в нынешней жизни, не разберусь, что к чему. Как жить-то там буду? К кому вот так притулюсь? Нет уж, мы с тобой до конца неразлучны. И коль у тебя беда — мы её вместе-то одолеем…

Господи, господи!!! Да это же не беда — это конец, светопреставление! Ты… ты зачем это сделал?! К чему эта брешь? Это — чтобы меня отсюда вытолкнуть, да?

Заплотушко, миленький! Сжалься ты надо мною, помилуй, не губи заради Бога! Да я ведь уже захлёбываюсь, задыхаюсь. Воля же так и хлещет в пролом, так и накатывает валом. Захлестнула уже выше головы. Утону, утону, не вынырну. Отвык ведь я от такого, совсем отвык. Забыл, как и дышать-то волей, разучился напрочь. Пощади ты меня, родненький! Видишь, на колени перед тобою стал. Твой я навеки, раб ничтожный.

Не гони ты меня, Бога ради! Не прижиться мне там заново. Корни мои вольные иссохли насовсем, я здесь уж другими укоренился. Что мне там, на воле той? Всё там уже чужое мне, неведомое. Как хлеб-то добывать стану? Руки без работы расслабли. Труд мне теперь — как крест неподъёмный. Кому я там в радость? Кто ждёт меня? А если ненароком меня, такого-то вот, она увидит, а?! Нет! Нет! Нет!

Давай-ка я вот брёвна-то выпавшие заново в пролом этот вставлю. Это ничего, что они как свинцовые. Для тебя я сдюжу, одолею… Ну вот, видишь, видишь, они снова стоят. А чтоб опять не выпали, держать их стану. Я ведь большой, дюжий. Спина у меня широкая, надёжная. Так вот и буду всегда собою брешь твою затыкать. Только бы ты нерушимо стоял. Не бойся — я не брошу тебя. Ни на минуту не отойду. Что, человек так не может? Правильно. Только я ведь теперь и не человек — подпорка твоя. Верная, надёжная подпорка. И держать я тебя буду вечно.

* * *

О чём это он? Что там бормочет этот жалкий человечишко? Неужели это он же — тот самый безумец, что безоружный и беззащитный тогда зверёнышем бросался на меня? Вгрызался своими скудными зубками. Пытался процарапаться сквозь меня, не имея даже плохоньких когтей. Расплющивал об меня свой слабенький лобик, пыжась проломиться на волю. И это был тоже он, вот этот?!

Перед кем он сейчас валяется на коленях? Кого величает господином? У кого молит защиты? Да он что, не видит, что я почти уже мёртв? Не понимает, что это он, он убил меня? Да как же это удалось ему — ничтожному, немощному, убогому? Ведь передо мной же пасовало само время. Меня не смогли одолеть несметные орды. Об меня крошился камень, гнулось железо. Как же смог он — это скудное нелепое создание? Неужели всё дело в том — ради чего, зачем? Все другие шли против меня, чтобы сокрушить. И только вот он разбивался в кровь ради единого глотка воли, не желая жить без неё…

Разбивался-то сам, а вот пробил насквозь — меня. И ведь добыл-то своей воли какой-то ничтожный глоток. Но она же, воля эта, оказалась сильнее любой силы, страшнее самого страшного оружия. И — коварнее самого коварного врага.

Вроде бы что — этот жалконький глоточек? И не видно, и не слышно его. Да ведь он же вмиг заполнил во мне всякую мало-мальскую пустоту, каждую самую ничтожную щёлочку. И теперь вот, как замерзающая вода, рвёт меня изнутри, ломая и круша.

Да что по сравнению с этакой силищей даже и сама ядерная, от которой все в панике? Там — хоть критическая масса нужна. Здесь же — глотнул каплю этой самой воли — и готово, понеслось, не удержать. Даже в чуточную пробоину хлещет так, что вмиг захлестнёт. А и коль ту брешь скоренько заткнуть — не спасение. Поздно! Сделано дело — попала бацилла, ничем не извести. Разрастается неудержимо, во все щёлочки просачивается.

Пропитывает насквозь даже и вовсе никогда ничему не поддающееся.

Уж вот я ли не был — сама надёжность и незыблемость? Уж я ли не испытан, не проверен со всех сторон на устойчивость и прочность? За долгие века ни разу не дрогнул, никому не уступил, не поддался. Держал, преграждал, усмирял. Как и было мне вверено исстари. И вот — сам усмирён! Да кем, кем?! Вот этим жалким человечком, полуживым от страха, ползающим передо мной на коленях!

Он даже не понимает, что меня уже нет, что от меня осталась лишь оболочка, одна только видимость. Бессмысленно теперь меня бояться. Но он уже не бояться не может, жить без страха разучился. И с колен вряд ли уже встанет: ему существовать так удобнее. Ему — недавнему гордецу и вольнолюбцу! А ведь это же я, я сделал его таким! Да, я славно над ним поработал и добился-таки чего хотел. Пожалуй, эта моя победа весомее всех прежних. Можно бы этим гордиться, если бы… Да, если бы!

Конечно, я ещё буду стоять. В подпорках-то у меня никогда недостатка не было, их и сейчас полно. Так что постою ещё, постою. Но уже никогда не сумею того, ради чего и был воздвигнут — никто уж не помнит когда. За этим вот человеком придут другие. Но они даже не догадаются, что меня нужно бояться. Наверное, приспособят меня как-то для своей какой-то новой вольной жизни. Или же вовсе разрушат — теперь-то это будет совсем не трудно. А про меня сочинят притчу. Ведь если заплот был вечно, то где-то он должен остаться. В назидание потомкам.

Промозглая осенняя погода была сродни нашему настроению.

— Всеобщая хандра! — на правах медика поставила диагноз Тамара.

Никто не возразил.

— Равновесие — закон природы, — философски заметил Вадик. — Вчерашнее веселье уравновешивается сегодняшней хандрой.

— Ага, порезвились вчера — дай Бог. Башка теперь неделю трещать будет. — Петенька потёр виски, отгоняя головную боль.

— Да уж, ты постарался! — Милочка сердито зыркнула в его сторону.

— Не я один. Отнюдь не я один.

И снова никто не возразил. Петенька прав. Грешны буквально все. Что было с нами вчера? Групповой гипноз? Лёгкое помешательство? По крайней мере, что-то странное, маловразумительное и труднообъяснимое. Время, круто повернув, стремительно метнулось в обратном направлении, властно увлекая нас за собой. Мы снова были мальчиками и девочками — восторженными, влюблёнными, полными мечтаний и надежд. Опять холодели, цепенели от радости и страха. Совсем как тогда, два десятка лет назад, в последний свой школьный день…