— Разве так можно, Васятка?!

Он, по-своему поняв восклицание матери, вытащил палец из носу.

— А сама-то Марьяниха — во ушлая баба. Приспособилась помидоры раным-рано выспевать. Почитай, всю зиму дома рассаду выращивает. Под плёнку высаживает уж с завязью. У других ещё только зацветают, а она уж на автобус да попёрла красненькие в город на базар. Три шкуры, стерва, дерёт.

Ольга тихо охнула и заглотила воздух, подавившись им.

— А вот Левонтий, сосед наш, мужик хороший, хозяйственный, добрый, муху не обидит. Его Бог за то детями вознаградил — полон двор их у него. Дак опять же не повезло. Старшая-то, Светка, совсем с ума спятила. Тока и знает — с парнями блудить, того и гляди в подоле принесёт.

— Господи! — только и вымолвила Ольга, почему-то повернула назад и, перебивая сына, заговорила сама:

— Знаешь, Василёк, ведь ты с нами в город поедешь. У нас теперь жить будешь.

— А дед?

— Дедушка тут останется — пока… У нас тебе хорошо будет. Конфет сколько хочешь. Велосипед тебе купим.

От эти слов у Василя аж остановилось дыхание. Свой велосипед! Да такого ему и не снилось сроду!

— Только придётся тебе отвыкать от дурных деревенских привычек и оставить этот ужасный жаргон. И ещё, я тебя очень прощу: дядю Витю зови, пожалуйста, папой.

Василь испуганно глянул на мать: это как же мужика, которого и не видел ни разу, отцом-то называть? Однако вслух он ничего не высказал. А скоро и вовсе перестал слышать, что говорит ему мать.

Он вдруг ясно так представил, как вот уедет, а дед останется совсем один. Кто же картоху ему из подпола достанет? А в бане на полок подсадит да поостережёт, чтобы не свалился оттуда? С кем разговаривать старый будет, на кого ругаться станет? А кто же подаст палку, которая вечно вываливается у него из рук? И Василь твёрдо решает в город не уезжать и деда не бросать. Без конфет он проживёт — не маленький, поди. Вот велосипед… А, с его ещё хлобыстнёшься да нос расквасишь или, чего доброго, руку изломаешь, как вон Мишка Егоров. Ладно уж, он без велосипеда как-нибудь.

Дома Ольга даёт выход своим чувствам:

— Это ужас какой-то! Не ребёнок, а тюремщик закоренелый. Он же двух слов связать не может без… без чего-нибудь этакого!

— Какого "этакого"? — настораживается дед.

— Только и разговоров: обрюхатела, стерва, в подоле принесёт!

— Сказывай, Василь, хто там ишшо обрюхател?

— Да кошка Марьянихи.

— А, дак она без этого не бывает. Уж така паскуда уродилась. А кого там стервой обзывал? — строго обращается дед к Василю.

— Да саму Марьяниху.

— Ну, эта стерва и есть, истинный Бог — стерва. Три шкуры с городских дерёт за помидоры свои. Дерёт и не оглядывается. А в подоле-то хто принесёт — уж не Марьяниха ли?

— Не, Светка, дочка Левонтия.

— Считай, уж принесла. Жалилась мне мать: попалась девка. Теперя отгуляла. Так что, Ольга, всё правда, выходит. Чо опеть не по-твоему?

— Господи! Да не о том я, что неправда. А слова-то какие он говорит!

— Какие? Русские слова говорит, правдашние.

— Да как я его с такими "правдашними" словами людям-то покажу? Ведь у нас общество собирается. К Виктору студенты ходят, учёные. Да мне же прятать его придётся!

— Прятать? Василя?! — дедова бородёнка завострилась, пошла вштыковую. — Да пусть он катится подальше, хахаль твой, вместе с обчеством своим!

— Не хахаль он мне, а муж. У нас с ним ребёнок есть.

— А Василю-то — дядька чужой.

— Виктор — культурный, образованный человек, он не…

— Видать, и культурные хочут детей сами делать, а не получать сготовленных неизвестно кем. Да ты жа сама боисся Василя ему показать.

— Слушай, дед, ты что мне душу на кулак мотаешь? Чего тебе от меня надо?

— Не дам малого в обиду!

— Да никто и не думает его обижать.

— Ага, не думает! Не так говорит, ест не так, глядит не эдак! Прятать его задумала?! Может, в подпол посадишь?

— Да ты что! Точно — под старость с ума спятил!

— Покедова на ум ишшо не жалуюсь. И потому дитё на поруганье не отдам — и всё тут!

Дед даже стукнул кулаком по столу. Но тут вспомнил, что собрался помирать, и с сомнением поглядел на отшибленный о столешню кулак.

— И всё тут, — повторил он менее уверенно… — И чо они все на тот свет спешат? — говорит он, помолчав и что-то обмыслив. Ить ежели бы не их торопячка, жил бы себе пока да жил…

— Так живи! — радостно подхватывает Ольга.

— Теперя не могу. Слово мужикам дал.

— Какое ещё слово?

— Как Петруху на Масленку хоронили, от стыда не знал, куды и девать себя. Ить ему-то вполовину годов от моего. Думаю: это, поди, я его век живу. Тогда и пообещал: "Всё, мужики, теперь уж следом меня сюды укладывать будете!" А теперь как же?

— Так ведь не сказал же точно, когда — не сказал. Ещё хоть несколько годков поживи, а потом и умирай.

— А как же другие, кто за мной-то?

— А другим придётся подождать. Пусть вперёд не лезут.

Такое решение вопроса деду явно подходит. Он ещё что-то соображает, пошевеливая губами, — то ли годы свои подсчитывая, то ли выверяя, продюжат ли те, кто на очереди за ним.

— А, хрен с вами — поживу ишшо! — наконец соглашается он.

…Ольгу с Викой провожают, как и встречали, — нарядные, торжественные. Деду даже удалось-таки напялить сапоги, и оттого он шагает, словно генерал на параде. Ольга явно довольна тем, как уладилось дело, и на прощанье даёт наказы:

— Денег тут не экономь. Ешьте как следует.

— Да уж голодом не сидим.

— Молока Васятке покупай.

— Не сосунок уже навроде.

— Конфет берите.

— Вовсе баловство одно и пустая трата денег.

— Да денег, если надо, буду посылать больше.

— Да нам ить моей пенсии да приработку хватает. А што ты присылашь — складываю я. Вырастет парень — костюм себе справит. Или — гармонь.

Ольга от этого дедова сообщения столбенеет:

— То есть как это складываешь? Ты что?! Думаешь, не купим мы ему костюма, что ли? А если у него склонность к музыке будет, не то, что гармонь — пианино купим.

— Ето — твоё дело. Захотишь — купишь, не захотишь — нет. А так уж я спокойнай.

И вдруг безо всякого перехода дед начинает громко, сколько хватает голоса, кричать:

— Не отдам я тебе Василя — и всё тут! И не проси и не требовай! Неча ему в городу твоём делать!

Ольга изумлённо хлопает глазами. А Василь-то понимает: это дед для своих, для деревенских кричит. Чтобы после не ругали они мать, не говорили, как всегда, будто бросила она ребёнка. Выходит, сам дед захотел вот и оставил себе Василя.

Вика прижимает к груди коробку, в которой, обняв бутылку с соской, сладко спит серый пушистый котёнок. Не Марьянихиной кошки — другой. Это Василёв подарок. И сестра влюблёнными глазами смотрит на брата.

Автобус начинает урчать. Ольга бросается целоваться, и Василь не отбрыкивается, великодушно позволяет ей эти бабьи нежности.

— Ты… это… приезжай! — говорит он матери по-взрослому, солидно. И вдруг, не выдержав, жалобно, умоляющее просит: — И её привози!

Василёвы руки тянутся к сестре, но ожившая вдруг автобусная дверь с тихим ехидным лязгом разъединяет их.

Автобус вздрагивает, натужно пыхтит. Лицо матери в окне начинает уплывать вдаль. Василь бежит рядом и кричит:

— Не бойся, мы ещё поживём с дедом! Мы ещё поживём!

Я прибежала в машбюро с ворохом вкривь и вкось исписанных, вдоль и поперёк исчёрканных листков, на которые сама страшилась глянуть. Объяснение с машинистками предстояло нелёгкое. К тому же надо было (господи, когда только этого не надо будет!) умолить их напечатать статью "ради Бога побыстрей". Я наперёд знала, что придётся мне выслушать очередную порцию нотаций по поводу моего ужасного почерка, потрясающей неаккуратности и вечной спешки.