Посмотреть на покупку Игнатьича собралась без малого вся Шалаевка.

Бабы ахали, верещали, норовили дотронуться, пощупать. Мужики даже и не пытались скрыть своей зависти. Их восхищало, конечно, не то, что баб: не сверкающие зеркалом, под цвет воды борта, не аккуратные, синие с белыми полосками лавочки, не даже кокетливый, с хитрыми узорами навес. Из красоты этой так и выпирала нетерпеливая, рвущаяся наружу сила. Умно удуманное тело лодки готово было по первому приказанию вспороть толщу воды. Мужики сразу смекнули: мотор на лодке такой мощи, что — дай ему волю, заведи на полную силу да не отстегни вовремя цепь — чего доброго, уволокёт за собой в реку весь этот берег, на котором тихо притулилась их Шалаевка.

Сам Игнатьич за хлопотами: по телеграмме друга срочно рванул в город, потом с этим самым другом перебирал всю только что полученную партию новомодных, последней модели лодок, доставал машину (а дело это нешутейное: шоферы знают дорожку в Шалаевку), потом трясся по этой самой горе-дорожке, спускал лодку на воду — за заботами этими не успел ещё и порадоваться как следует, и налюбоваться вдоволь на приобретение своё. А тут ещё Петька настроение испортил: не захотел на лодку даже посмотреть. И прокатиться не пожелал. У отца день такой, вон чужие радость его разделили, а сын родной… Это гонор свой хочет показать: мол, не нужна мне лодка твоя, у меня своё на уме — мотоцикл. "Ну и ладно, — успокаивал себя Игнатьич, — зелен он ещё больно, чтобы на фортели его внимание обращать".

Мужики намекнули недвусмысленно, что, мол, обмыть бы покупочку-то, смазать донышко, а то шершавое-де, за воду цепляться будет. Игнатьич велел Варваре идти домой и приготовить всё как полагается. Хорошая всё-таки у него баба — правильно поняла момент, ни словечка супротив не высказала.

Игнатьич обещал прокатить сегодня всех желающих. Но первый рейс решил сделать в одиночестве. "Для ознакомления", — пояснил он. Но сам-то знал, что дело тут в другом. Наконец-то пришла ему пора остаться один на один со своей долгожданной красавицей и вкусить счастья. В предчувствии того, что его сейчас ждёт, сердце трепыхнулось и выжидающе замерло. Игнатьич шагнул в лодку — та вздрогнула, как нервная кобылица. Он провёл успокаивающе по одной кромке бортов, по другой и положил руку на мотор. Тот отозвался, кажется, и не на прикосновение даже, а на одно только его немое приказание.

Моторка взяла с места вскачь, пришлось чуток её попридержать. "Добрая силища, добрая", — удовлетворённо отметил Игнатьич и тут же сам себя озадачил: "А куда её, эту силищу, приспособить-то, какие-такие тяжести возить? Сено корове и на этом берегу завсегда накосишь. Разве баб когда за черемухой свозить? Дак добро это они и тут, поблизости-то не обирают. Может, только ребятишек за черемшой подбросить…" Чего это мысли дурацкие в минуту такую лезут — про сено да про черемшу! Тьфу ты, нашёл время! Вот же, вот он, день — тот, что снился столько лет, о котором с детства мечтал!

Игнатьич сел поудобнее, приосанился, даже плечи развернул по молодому. Вот сейчас, сейчас нагрянет, всколыхнёт душу. Он глянул вокруг и только сейчас уразумел, что день-то сегодня точь-в-точь, как тот далёкий день его детства, из которого и проросла в душе мечта. Хоть и август только, но преждевременная осень уже осела на деревах, правда ещё легко, вскользь, вызолотив только верхний слой листвы, а сквозь эту позолоту просвечивает совсем ещё летняя зелень. Заросли рябины полнятся краснотой. И кое-где уже ало пламенеют осины. "Во как подгадало, в самый раз!" — отметил Игнатьич и снова стал ждать, когда захлестнёт душу та, полузабытая уже, дурманящая радость. Но она пока медлила. Вместо неё он почуял, что на ветру от близости железа руки возле мотора совсем окоченели. Брызги заносит в лодку и мокрит одежду. Тоже мне, делают! Не могли, что ли, повыше борта надстроить! В нём поднималось глухое, невнятное раздражение. Игнатьич наддал оборотов в надежде, что скорость высечет из души, выбьет образовавшуюся там тяжёлую накипь. Однако и бешеная скорость не помогала.

Он искал в себе хоть каплю своей далёкой безоглядной радости, хоть отблеск, слабое напоминание того, что все эти долгие годы ожидал. Искал и не находил. И тогда Игнатьич понял, что все его ожидания напрасны. Всё давно перегорело в нём. Он слишком долго ждал!

Игнатьич приткнул лодку к берегу, лёг на пожухлую траву и стал глядеть в опрокинутую над ним синь. В душе было пусто, и пустота эта саднила, сквозила холодом. "Дак что же это такое? — дивился Игнатьич на себя как бы со стороны. — Значит, ждал, ждал — и дождался?! Или уж и радоваться разучился? А может, вовсе и не умел никогда? Он стал будить в себе воспоминания о чём-то светлом, радостном.

Взять хотя бы женитьбу. Повезло же ему с Варварой, ещё как повезло! Да, а много ли он радовался-то этому? Только и осталась в памяти светлой блёсткой их первая сенокосная ночь. А после — была ли она, радость-то? Если и была, то не докопаться до неё сквозь толщу всяческих забот: это не сделано, то ещё не куплено, там прореха в хозяйстве, здесь нет полного порядка… А дети?! Родился Иван — расстройство, несолидно выходит: дом ещё не построил, а дитё уж народил. Петpa Бог послал — опять не вовремя, вот если бы годика через два, тогда бы уж в самый раз…

Ну уж дудки! — воспротивился сам себе Игнатьич. — Что же это, жизнь у меня несчастная, что ли? Да мне любой позавидует: дом в деревне — лучший, обстановка, хозяйство, огород — всем на зависть. Да, дом… Вспомнилось, через какие муки он ему достался, этот самый дом. Как цвели ладони кровавыми мозолями, как спал, не раздеваясь, чтобы не заспаться, соскочить ещё потемну и до рассвeтa уже наработаться, как валилась с ног от работы той Варвара. У него и новоселья-то не было: въехал в дом недостроенный, а потом долго ещё что-то приколачивал, подделывал, докрашивал.

Обстановка — она, тоже не даром далась. Ведь стыдно вспомнить: бывало, пива кружку не разрешал себе выпить, с Варварой в кино лишний раз не ходил — на обстановку экономил. А хозяйство, огородище… Эх, да что там! Всю жизнь в узде себя держал, всё горбатился да надсажался, а радость на потом оставлял — не до неё было. Как тот горе-винодел, что всё не хотел бочку открывать, чтоб вино получше стало да подороже потом его продать. А вино-то перестояло — уксус получился.

Вспомнилась вдруг любимая тёщина поговорка: "Дорого яичко ко Христову дню". Он не любил свою суматошную, мельтешащую в жизни тёщу — благо хоть Варвара не в неё удалась! — а эту её присказку просто терпеть не мог. Вспомнив про именины или прознав о другом каком торжестве в любом шалаевском доме, тёща без промедления бросала в разгаре самое неотложное дело и спешила в гости. И пословица эта всегда была ей достаточным оправданием.

"Ко Христову дню! Ко Христову дню!" — без устали долбило в висок, и Игнатьич в сердцах замотал головой, стараясь вытрясти оттуда завязшую в памяти тёщину присказку. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. А хотелось завести на полную мощь новенькую, сверкающую краской лодку, оттолкнуть её от берега, а самому пойти в другую совсем сторону. Но он вспомнил про мужиков, которые ждут его в деревне, плюнул в реку и повернул назад…

Игнатьич покатал, как и обещал, всех желающих. Слава Богу, длилось катание недолго — Варвара уже звала всех к столу. Хлебнув, мужики ещё шибче принялись хвалить и покупку необыкновенную, и самого Игнатьича — его хозяйственность и настырность. За столом оказались даже свидетели его давнишнего, детского обещания купить моторку. Семёна вот, правда, уже нет — помер. Игнатьич пил непривычно много. Варвара слегка дивилась, но не перечила, относя это за счёт великой радости…