Рубикон Нас было десять поэтов, не уважавших друг друга, но жавших друг другу руки. Мы были в командировке в Италии. Нас таскали по Умбрии и Тоскане на митинги и приемы. В унылой спешке банкетов мы жили — десяти поэтов. А я был всех моложе, и долго жил за границей и знал, где что хранится, в котором городе — площадь, и башня в которой Пизе, а также в которой мызе отсиживался Гарибальди, и где какая картина, и то, что Нерон — скотина. Старинная тарахтелка — автобус, возивший группу, но гиды веско и грубо, и безапелляционно кричали термины славы. Так было до Рубикона. А Рубикон — речонка с довольно шатким мосточком. — Ну что ж, перейдем пешочком, как некогда Юлий Цезарь, — сказал я своим коллегам, от спеси и пота — пегим. Оставили машину, шестипудовое брюхо Прокофьев вытряхнул глухо, и любопытный Мартынов, пошире глаза раздвинув, присматривался к Рубикону, и грустный, сонный Твардовский унылую думу думал, что вот Рубикон — таковский, а все-таки много лучше Москва-река или Припять и очень хочется выпить. И жадное любопытство лучилось из глаз Смирнова, что вот они снова, снова ведут разговор о власти, что цезарей и сенаты теперь вспоминать не надо. А Рубикон струился, как в первом до Р. Х. веке, журча, как соловейка. И вот, вспоминая каждый про личные рубиконы, про преступленья закона, ритмические нарушения, внезапные находки и правды обнаружение, мы перешли речонку, что бормотала кротко и в то же время звонко. Н. Асеев за работой (Очерк) Асеев пишет совсем неплохие, довольно значительные статьи. А в общем статьи — не его стихия. Его стихия — это стихи. С утра его мучат сто болезней. Лекарства — что? Они — пустяки! Асеев думает: что полезней? И вдруг решает: полезней — стихи. И он взлетает, старый ястреб, и боли его не томят, не злят, и взгляд становится тихим, ясным, жестоким, точным — снайперский взгляд. И словно весною — щепка на щепку — рифма лезет на рифму цепко. И вдруг серебреет его пожелтелая семидесятилетняя седина, и кружка поэзии, полная, целая, сразу выхлестывается — до дна. И все повадки — пенсионера, и все поведение — старика становятся поступью пионера, которая, как известно, легка. И строфы равняются — рота к роте, и свищут, словно в лесу соловьи, и все это пишется на обороте отложенной почему-то статьи. «Умирают мои старики…»
Умирают мои старики — мои боги, мои педагоги, пролагатели торной дороги, где шаги мои были легки. Вы, прикрывшие грудью наш возраст от ошибок, угроз и прикрас, неужели дешевая хворость одолела, осилила вас? Умирают мои старики, завещают мне жить очень долго, но не дольше, чем нужно по долгу, по закону строфы и строки. Угасают большие огни и гореть за себя поручают. Орденов не дождались они — сразу памятники получают. Ксения Некрасова (Воспоминания) У Малого театра, прозрачна, как тара, себя подставляя под струи Москвы, Ксюша меня увидала и стала: — Боря! Здравствуйте! Это вы? А я-то думала, тебя убили. А ты живой. А ты майор. Какие вы все хорошие были. А я вас помню всех до сих пор. Я только вернулся после выигранной, после великой Второй мировой и к жизни, как листик, из книги выдранный, липнул. И был — майор. И — живой. Я был майор и пачку тридцаток истратить ради встречи готов, ради прожитых рядом тридцатых тощих студенческих наших годов. — Но я обедала, — сказала Ксения, — не помню что, но я сыта. Купи мне лучше цветы синие, люблю смотреть на эти цвета. Тучный Островский, поджав штиблеты, очистил место, где сидеть ее цветам синего цвета, ее волосам, начинавшим седеть. И вот, моложе дубовой рощицы, и вот, стариннее дубовой сохи, Ксюша голосом сельской пророчицы запричитала свои стихи [43]. вернуться Ксюша голосом / сельской пророчицы / запричитала свои стихи. Ксения Александровна Некрасова (1912–1958) — русская поэтесса. «Уникальное явление в русской лирике XX века, диковинное, одинокое, не укладывающееся в литературные термины. Ее по-детски простые и глубокие верлибры берут начало в фольклорной традиции, ее образы и краски близки живописи „наива“». (Из аннотации к посмертному сборнику стихов Ксении Некрасовой 1997 года.) |
