Мальчишки Все спали в доме отдыха, весь день — с утра до вечера. По той простой причине, что делать было нечего. За всю войну впервые, за детство в первый раз им делать было нечего — спи — хоть день, хоть час! Все спали в доме отдыха ремесленных училищ. Все спали [5] и не встали бы, хоть что бы ни случилось. Они войну закончили победой над врагом. Мальчишки из училища, фуражки с козырьком. Мальчишки в форме ношеной, шестого срока минимум. Они из всей истории учили подвиг Минина и отдали отечеству единственное детство, все свое добро. На длинных подоконниках цветут цветы бумажные. По выбеленным комнатам проходят сестры важные. Идут неслышной поступью. Торжественно молчат: смежив глаза суровые, здесь, рядом, дети спят. «Ордена теперь никто не носит…»
Ордена теперь никто не носит. Планки носят только дураки. Носят так, как будто что-то просят. Будто бы стыдясь за пиджаки. Потому что никакая льгота этим тихим людям не дана, хоть война была четыре года, длинная была война. Впрочем, это было так давно, что как будто не было и выдумано. Может быть, увидено в кино, может быть, в романе вычитано. Нет, у нас жестокая свобода помнить все страдания. До дна. А война — была. Четыре года. Долгая была война. Голос друга Давайте после драки помашем кулаками: нет, назначались сроки, готовились бои, готовились в пророки товарищи мои. Сейчас все это странно. Звучит все это глупо. В пяти соседних странах зарыты наши трупы. И мрамор лейтенантов — фанерный монумент — венчанье тех талантов, развязка тех легенд. За наши судьбы (личные), за нашу славу (общую), за ту строку отличную, что мы искали ощупью, за то, что не испортили ни песню мы, ни стих, давайте выпьем, мертвые, Однофамилец В рабочем городке Солнечногорске, в полсотне километров от Москвы, я подобрал песка сырого горстку — руками выбрал из густой травы. А той травой могила поросла, а та могила называлась братской, их много на шоссе на Ленинградском, и на других шоссе их без числа. Среди фамилий, врезанных в гранит, я отыскал свое простое имя. Все буквы — семь, что памятник хранит, предстали пред глазами пред моими. Все — буквы — семь — сходилися у нас, и в метриках и в паспорте сходились, и если б я лежал в земле сейчас, все те же семь бы надо мной светились. Но пули пели мимо — не попали, но бомбы облетели стороной, но без вести товарищи пропали, а я вернулся. Целый и живой. Я в жизни ни о чем таком не думал, я перед всеми прав, не виноват. Но вот шоссе, и под плитой угрюмой лежит с моей фамилией солдат. О погоде Я помню парады природы и хмурые будни ее, закаты альпийской породы, зимы задунайской нытье. Мне было отпущено вдоволь — от силы и невпроворот — дождя монотонности вдовьей и радуги пестрых ворот. Но я ничего не запомнил, а то, что запомнил, — забыл, а что не забыл, то не понял: пейзажи солдат заслонил. Шагали солдаты по свету — истертые ноги в крови. Вот это, друзья мои, это внимательной стоит любви. Готов отказаться от парков и в лучших садах не бывать, лишь только б не жарко, не парко, не зябко солдатам шагать. Солдатская наша порода здесь как на ладони видна: солдату нужна не природа, солдату погода нужна. Баня
Вы не были в районной бане в периферийном городке? Там шайки с профилем кабаньим и плеск, как летом на реке. Там ордена сдают вахтерам, зато приносят в мыльный зал рубцы и шрамы — те, которым я лично больше б доверял. Там двое одноруких спины один другому бодро трут. Там тело всякого мужчины исчеркали война и труд. Там по рисунку каждой травмы читаю каждый вторник я без лести и обмана драмы или романы без вранья. Там на груди своей широкой из дальних плаваний матрос лиловые татуировки в наш сухопутный край занес. Там я, волнуясь и ликуя, читал, забыв о кипятке: «Мы не оставим мать родную!» — у партизана на руке. Там слышен визг и хохот женский за деревянною стеной. Там чувство острого блаженства переживается в парной. Там рассуждают о футболе. Там с поднятою головой несет портной свои мозоли, свои ожоги — горновой. Но бедствий и сражений годы согнуть и сгорбить не смогли ширококостную породу сынов моей большой земли. Вы не были в раю районном, что меж кино и стадионом? В той бане парились иль нет? Там два рубля любой билет. вернуться В книге: «злато — серебро». — прим. верст. вернуться В книге: «пиво — раки». — прим. верст. вернуться …давайте выпьем мертвые, / во здравие живых. Вот как прокомментировал эту строку и название, которое он дал этому своему стихотворению («Голос друга»), сам автор: «„Давайте после драки…“ было написано осенью 1952-го в глухом углу времени — моего личного и исторического. До первого сообщения о врачах-убийцах оставалось месяц-два, но дело явно шло — не обязательно к этому, а к чему-то решительно изменяющему судьбу. Такое же ощущение — близкой перемены судьбы — было и весной 1941 года, но тогда было веселее. В войне, которая казалась неминуемой тогда, можно было участвовать, можно было действовать самому. На этот раз надвигалось нечто такое, что никакого твоего участия не требовало. Делать же должны были со мной и надо мной. Повторяю: ничего особенного еще не произошло ни со мной, ни со временем. Но дело шло к тому, что нечто значительное и очень скверное произойдет — скоро и неминуемо. Надежд не было. И не только ближних, что было понятно, но и отдаленных. О светлом будущем не думалось. Предполагалось, что будущего у меня и у людей моего круга не будет никакого… Позднее я объявил это стихотворение посмертным монологом Кульчицкого и назвал „Голос друга“… Через год-два у меня уже не было оснований для автопохорон… Но осенью 1952 года ощущение было именно такое…» (Борис Слуцкий. О других и о себе. М., 2005. С. 194.) |
