Духовная драма Слуцкого завершилась крахом. Но именно этот крах стал главным источником своеобразия и силы его поэзии. Если бы он не обольщался Сталиным, а потом не преодолел этого своего обольщения, он никогда не написал бы таких стихов, как «Бог» и «Хозяин». Верность «строительной программе», которой он подчинил свою жизнь, была несовместима с музыкой его души. Но именно эта несовместимость создала то духовное напряжение, из которого родились самые пронзительные его стихи.
В конечном счете именно она, эта несовместимость, эта его раздвоенность, его душевный разлад определили место Бориса Слуцкого в отечественной поэзии — место самого крупного русского поэта второй половины XX века. Бенедикт Сарнов Стихотворения Ничего, кроме войны «А в общем, ничего, кроме войны…» А в общем, ничего, кроме войны! Ну хоть бы хны. Нет, ничего. Нисколько. Она скрипит, как инвалиду — койка. Скрипит всю ночь вдоль всей ее длины. А до войны? Да, юность, пустяки. А после? После — перезрелость, старость. И в памяти, и в сердце не осталось, кроме войны, ни звука, ни строки. Война? Она запомнилась по дням. Все прочее? Оно — по пятилеткам. Война ударом сабли метким навеки развалила сердце нам. Все прочее же? Было ли оно? И я гляжу неузнающим взглядом. Мое вчера прошло уже давно. Моя война еще стреляет рядом. Конечно, это срыв, и перебор, и крик, и остается между нами. Но все-таки стреляет до сих пор война и попадает временами. «В сорока строках хочу я выразить…» В сорока строках хочу я выразить ложную эстетику мою. …В Пятигорске, где-то на краю, в комнате без выступов и вырезов с точной вывеской — «Психбольной» — за плюгавым пологом из ситчика пятый год сержант из динамитчиков бредит тишиной. Интересно, кем он был перед войной! Я был мальчишкою с душою вещей, каких в любой поэзии не счесть. Сейчас я знаю некоторые вещи из тех вещей, что в этом мире есть! Из всех вещей я знаю вещество войны. И больше ничего. Вниз головой по гулкой мостовой вслед за собой война меня влачила и выучила лишь себе самой, а больше ничему не научила. Итак, в моих ушах расчленена лишь надвое: война и тишина — на эти две — вся гамма мировая. Полутонов я не воспринимаю. Мир многозвучный! Встань же предо мной всей музыкой своей неимоверной! Заведомо неполно и неверно пою тебя войной и тишиной. «Последнею усталостью устав…» Последнею усталостью устав, предсмертным равнодушием охвачен, большие руки вяло распластав, лежит солдат. Он мог лежать иначе, он мог лежать с женой в своей постели, он мог не рвать намокший кровью мох, он мог… Да мог ли? Будто? Неужели? Нет, он не мог. Ему военкомат повестки слал. С ним рядом офицеры шли, шагали. В тылу стучал машинкой трибунал. А если б не стучал, он мог? Едва ли. Он без повесток, он бы сам пошел. И не за страх — за совесть и за почесть. Лежит солдат — в крови лежит, в большой, а жаловаться ни на что не хочет. Сон Утро брезжит, а дождик брызжет. Я лежу на вокзале в углу. Я еще молодой и рыжий, мне легко на твердом полу. Еще волосы не поседели и товарищей милых ряды не стеснились, не поредели от победы и от беды. Засыпаю, а это значит: засыпает меня, как песок, сон, который вчера был начат, но остался большой кусок. Вот я вижу себя в каптерке, а над ней снаряды снуют. Гимнастерки. Да, гимнастерки! Выдают нам. Да, выдают! Девятнадцатый год рожденья — двадцать два в сорок первом году — принимаю без возраженья, как планиду и как звезду. Выхожу двадцатидвухлетний и совсем некрасивый собой [3], в свой решительный, и последний [4], и предсказанный песней бой. Потому что так пелось с детства. Потому что некуда деться и по многим другим «потому». Я когда-нибудь их пойму. «Хуже всех на фронте пехоте…» — Хуже всех на фронте пехоте! — Нет! Страшнее саперам. В обороне или в походе хуже всех им, без спора! — Верно, правильно! Трудно и склизко подползать к осторожной траншее. Но страшней быть девчонкой — связисткой, вот кому на войне всех страшнее. Я встречал их немало, девчонок! Я им волосы гладил, у хозяйственников ожесточенных добывал им отрезы на платье. Не за это, а так отчего-то, не за это, а просто случайно мне девчонки шептали без счета свои тихие, бедные тайны. Я слыхал их немало, секретов, что слезами политы, мне шептали про то и про это, про большие обиды! Я не выдам вас, будьте спокойны. Никогда. В самом деле, слишком тяжко даются вам войны. Лучше б дома сидели. вернуться …Выхожу двадцатидвухлетний / и совсем некрасивый собой… Перифраз строк Маяковского из поэмы «Облако в штанах»: У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, Иду — красивый, двадцатидвухлетний. — Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, комментарии Б. Сарнова. вернуться …в свой решительный и последний… — перифраз строк «Интернационала»: Это будет последний И решительный бой… |
