Отец Я помню отца выключающим свет. Мы все включали, где нужно, а он ходил за нами и выключал, где можно, и бормотал неслышно какие-то соображения о нашей любви к порядку. Я помню отца читающим наши письма. Он их поворачивал под такими углами, как будто они таили скрытые смыслы. Они таили всегда одно и то же — шутейные сентенции типа «здоровье — главное!». Здоровые, мы нагло писали это больному, верящему свято в то, что здоровье — главное. Нам оставалось шутить не слишком долго. Я помню отца, дающего нам образование. Изгнанный из второго класса церковноприходского училища за то, что дерзил священнику, он требовал, чтобы мы кончали все университеты. Не было мешка, который бы он не поднял, чтобы облегчить нашу ношу. Я помню, как я приехал, вызванный телеграммой, а он лежал в своей куртке — полувоенного типа — в гробу — соснового типа, — и когда его опускали в могилу — обычного типа, темную и сырую, я вспомнил его выключающим свет по всему дому, разглядывающим наши письма и дающим нам образование. Кульчицкие — отец и сын В те годы было слишком много праздников, и всех проказников и безобразников сажали на неделю под арест, чтоб не мешали Октябрю и Маю. Я соболезную, но понимаю: они несли не слишком тяжкий крест. Офицерье, хулиганье, империи осколки и рванье, все социально чуждые и часть (далекая) социально близких без разговоров отправлялась в часть. Кульчицкий-сын по праздникам шагал в колоннах пионеров. Присягал на верность существующему строю. Отец Кульчицкого — наоборот: сидел в тюряге, и угрюмел, и седел, — супец — на первое, похлебка — на второе. В четвертый мая день (примерно) и девятый — ноября в кругу семьи Кульчицкие обычно собирались. Какой шел между ними разговор? Тогда не знал, не знаю до сих пор, о чем в семье Кульчицких препирались. Отец Кульчицкого был грустен, сед, в какой-то ветхий казакин одет. Кавалериста, ротмистра, гвардейца, защитника дуэлей, шпор певца [19]не мог я разглядеть в чертах отца, как ни пытался вдуматься, вглядеться. Кульчицкий Михаил был крепко сбит, и странная среда, угрюмый быт не вытравила в нем, как ни травила, азарт, комсомолятину его, по сути не задела ничего, ни капельки не охладила пыла. Наверно, яма велика войны! Ведь уместились в ней отцы, сыны, осталось также место внукам, дедам. Способствуя отечества победам, отец в гестапо и на фронте — сын погибли [20]. Больше не было мужчин в семье Кульчицких… Видно, велика Россия, потому что на века раскинулась. И кто ее охватит? Да, каждому, покуда он живой, хватает русских звезд над головой, и места мертвому в земле российской хватит. Старуха в окне
Тик сотрясал старуху, слева направо бивший, и довершал разруху всей этой дамы бывшей. Шептала и моргала, и головой качала, как будто отвергала все с самого начала, как будто отрицала весь мир из двух окошек, как будто отрезала себя от нас, прохожих, а пальцы растирали, перебирали четки, а сына расстреляли давно у этой тетки. Давным-давно. За дело. За то, что белым был он. И видимо — задело. Наверно — не забыла. Конечно — не очнулась с минуты той кровавой. И голова качнулась, пошла слева — направо. Пошла слева направо, пошла справа налево, потом опять направо, потом опять налево. И сын — белее снега старухе той казался, а мир — краснее крови, ее почти касался. Он за окошком — рядом сурово делал дело. Невыразимым взглядом она в окно глядела. Сельское кладбище Элегия На этом кладбище простом покрыты травкой молодой и погребенный под крестом, и упокоенный звездой. Лежат, сомкнув бока могил. И так в веках пребыть должны, кого раскол разъединил мировоззрения страны. Как спорили звезда и крест! Не согласились до сих пор! Конечно, нет в России мест, где был доспорен этот спор. А ветер ударяет в жесть креста и слышится: Бог есть! И жесть звезды скрипит в ответ, что бога не было и нет. Пока была душа жива, ревели эти голоса. Теперь вокруг одна трава, теперь вокруг одни леса. Но, словно затаенный вздох, внезапно слышится: «Есть Бог!» И словно приглушенный стон: «Нет бога!» — отвечают в тон. вернуться Кавалериста, ротмистра, гвардейца, / защитника дуэлей, шпор певца… Об отце Михаила Кульчицкого, к которому относятся эти строки, Слуцкий рассказывает в очерке «Мой друг Миша Кульчицкий»: «Я его хорошо помню. Он был мрачный, угрюмый, печальный, суровый, важный, гордый. Еще двадцать эпитетов того же ряда тоже оказались бы подходящими. Сейчас я впервые в жизни подумал, что он был очень похож на сына, на Мишу: то же широкое, полноватое лицо, та же бродячая усмешка. Только она бродила помедленнее. Отец Миши был одет в старую, вытертую тужурку. Он всегда молчал. Я не помню ни одного разговора с ним. Было бы удивительно, если б он заговорил. Я бы обязательно запомнил. Зато Миша об отце говорил часто. Однажды был длинный рассказ о том, как Деникин послал отца на связь с Колчаком через закаспийские пустыни. Несколько месяцев спустя выяснилось, что история восходит к „Сорок первому“ Бориса Лавренева. Будучи пойман, Миша не отрицал. Он усмехался. Была еще литературная история (из Лескова) с офицерами, картежом, перчатками и дуэлями. Дело было в том, что на отце все эти истории сидели очень удобно и пригнанно… В справочнике Тарасенкова помечены два сборника стихотворений отца. Но мне помнится, Миша показывал целую пачку книжиц. Среди них были и стихи, и проза — рассуждения об офицерстве, о гвардейской чести, о традициях русского оружия… Были еще… статьи против Короленко. Спор у отца с Короленко шел о дуэлях. Кульчицкий защищал офицерские дуэли, Короленко клеймил их как варварство, и, хотя Короленко отзывался о Кульчицком без церемоний, сам факт печатного спора с ним переполнял наши души гордостью». (См. «Мой друг Миша Кульчицкий» — наст. изд.) вернуться Отец в гестапо и на фронте — сын / погибли… «В декабре 1942 года Валентин Михайлович был забит до смерти в подвале харьковского гестапо». (Петр Горелик, Никита Елисеев. По теченью и против теченья… / Борис Слуцкий. Жизнь и творчество. М., 2009. С. 40.) |
