— Питер… Да… да. Мне кажется, я что-то помню. Впервые мне кажется, что я действительно что-то помню.
Спаниель перевернулся на спину и игриво замахал в воздухе всеми четырьмя лапами.
Питер…
Гусиная кожа на теле заставляла меня вздрагивать. Снова загудели пропеллеры, громко, почти оглушительно. Я почувствовал головокружение. Почти не отдавая себе отчета в том, что я говорю громко, я сказал, как во сне:
— Этого пса не зовут Питер… Это меня зовут Питер. Питер! Я вовсе не Горди Френд! Я Питер!
В залитой ярким солнечным светом комнате внезапно возникла какая-то тень. Все показалось мне кошмарным сном; хороший погожий день и безопасность неожиданно сменились грозой, тучами и странным, затаенным страхом. Эта внезапная перемена коснулась также и обеих женщин. Они стояли у кровати и с беспокойством смотрели на меня. Обе были в своем роде красавицами… Селена вся золотистая, как лето, а мать прекрасная, как буйная осень… Однако на их лицах я заметил какое-то странное выражение… Жестокость… а может быть, даже… враждебность?
Они обменялись понимающими взглядами. Да, в этом я был уверен.
Через минуту обе подошли ближе и сели на кровать. Я ощущал тепло их тел, мягкая близость женщин почти душила меня. Мать взяла меня за руку. Длинные тонкие пальцы Селены дотронулись до моего плеча. Улыбка матери была такой ласковой, что мне казалось невозможным, что минуту назад я видел на том же самом лице совершенно другое выражение.
— Мой дорогой мальчик, — сказала она своим низким заботливым голосом, — уверяю тебя, что ты Горди Френд. Что за странные мысли приходят тебе в голову? Мы ведь без устали повторяем тебе, что ты Горди Френд. А кто, как не твои мать и жена, могут лучше знать это?
Глава 5
Селена ушла, забрав с собой пса, а мать осталась возле меня. Ее грудь, обтянутая черным плотным вдовьим платьем, находилась очень близко от моего лица. Резкие экзотические духи заглушали аромат роз. Она не выпускала из рук мою ладонь, и на ее лице была улыбка, которая, казалось, говорила: «Все будет хорошо, мой мальчик»!
— Мое бедное дитя, — сказала она через несколько секунд. — Представляю себе, как это должно быть страшно для тебя, что ты ничего не можешь вспомнить…
Недавний взрыв постепенно стирался в моем сознании. Я уже забыл что, собственно, произошло и что я сказал. Я помнил только, что это было связано с каким-то псом. Что-то на миг блеснуло в моей памяти и оставило после себя пустоту и чувство беспокойства. Что-то там, глубоко, на самом дне сознания, еще оставалось во мне недоверием к сидящей возле меня женщины. Однако мне не удалось понять, в чем причина этого чувства.
Она нежно гладила меня по голове, и ее мягкие холодные пальцы передвигались взад-вперед по бинтам.
— У тебя не болит голова, любимый?
Белое декольте, ласковое лицо, благородная шея, небрежно разбросанные и слегка растрепанные каштановые волосы, — все это объединялось в одном, успокаивающем, впечатлении. У меня не было ни малейшего повода для подозрений… Разве что я сумел бы вспомнить что-нибудь конкретное…
— Да, — сказал я. — У меня немного болит голова. Но что это было минуту назад с этим псом? Что я такого сказал?
— Да ничего, любимый, абсолютно ничего, — рассмеялась мать.
— Я наверняка что-то сказал, — уперся я. — И это было как-то связано с кличкой пса…
— Не терзай себя, любимый! Успокойся. — Говоря это, она склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб. Я подумал, что с той минуты, как я пришел в сознание, все стараются усыпить мою бдительность поцелуями.
— Нэйт предупредил меня, — продолжала мать, — что у тебя могут быть какие-то галлюцинации, видения. Что ты будешь мысленно сопоставлять определенные вещи в убеждении, что это что-то реальное, в то время как в действительности это будут только твои видения. Вот и все, сынок.
Она похлопала меня по ладони и подошла к столику с лекарствами.
— Тебе уже пора принять таблетку, — сказала она. — Короткий укрепляющий сон пойдет тебе на пользу. Для первого дня у тебя и так уже было слишком много впечатлений. Я, Марни, Селена… Боюсь, мы слишком утомили тебя.
С таблеткой в одной руке и стаканом воды в другой она, улыбаясь, села возле меня.
— Открой рот, любимый!
У меня возникла мысль о бунте, о том, чтобы отказаться принять лекарство. Однако эта мысль была очень слабой, мне не приходила на ум никакая отговорка. Кроме того, в этой женщине было что-то такое, что склоняло меня играть роль инвалида. Её фигура, её спокойствие — все это вместе приводило к тому, что я перестал задумываться над мучающими меня проблемами и без остатка поддался убаюкивающему действию подушек. Какие же это были проблемы? Я позволил ей вложить мне в рот таблетку и подать воду, чтобы запить лекарство. Я проглотил и то, и другое.
Она похлопала меня по руке.
— Любимый мальчик, — сказала она. — Улыбнись мне еще раз…
Я улыбнулся, как она хотела. Между нами протянулась нить понимания. — Любимый. — Она еще раз поцеловала меня. — Ты даже оглянуться не успеешь, как спокойно уснешь…
Действительно, произошло так, как она предсказала. Я еще какое-то мгновение смотрел сонными глазами, как она поправляет розы в вазе, а уже в следующий миг погрузился в глубокий сон.
Когда я проснулся, в комнате, кроме меня, никого не было. Солнце исчезло, и серо-зеленый свет, проникающий в окна, наполнял всю комнату каким-то подводным спокойствием. Голова у меня перестала болеть. Мысли были исключительно ясными. Я прекрасно помнил всех людей, которые навещали меня в этот день. И каждое сказанное ими слово.
— Я Горди Френд, — громко объявил я. — Я попал в автомобильную катастрофу и в связи с этим потерял память.
Я неподвижно лежал в кровати. Постепенно начал осознавать неподвижность ноги и руки, заключенных в гипс; впервые осознал эту неподвижность не только как атрибут болезни, но также как помеху свободному передвижению. Я лежу в кровати, подумал я, и у меня нога и рука в гипсе. Я беззащитен. Я не могу двигаться. Не могу отсюда уйти. Я беззащитен…
Однако зачем мне уходить отсюда? Ведь я Горди Френд и нахожусь в своем собственном доме. Меня окружают любовью, опекой… стараются. И все же сознание собственного бессилия пробуждало во мне какое-то предчувствие приближающейся опасности.
Мои глаза, лениво передвигающиеся по комнате, наконец остановились на маленьком столике сбоку. На нем стояла ваза с белыми и пунцовыми левкоями. Но разве, до того как я уснул, в ней не были ирисы?
Ирис… Я подсознательно чувствовал, что ирисы имеют для меня какое-то таинственное значение, и то, что их убрали из комнаты, должно что-то означать. Во мне начало нарастать беспокойство, переходящее почти в чувство паники.
А если я не Горди Френд? Что тогда? Эта мысль сформулировалась у меня в голове без какой-либо разумной причины.
Я понял, что в этом нет ни малейшего смысла. Моя мать, сестра, жена и мой друг-врач, — все вместе заявили, что я Горди Френд. Только какой-то заговор, ничем не объяснимый заговор, враждебный, безумный, мог заставить их всех внушать мне неправду.
Один раз родившаяся мысль, однако, упрямо засела в моем мозгу, набухая, как вскрывающаяся язва.
…А если я не Горди Френд?..
Дверь тихо приоткрылась, и в щели появилось лицо Марни. Оно выражало сосредоточенность, характерную для того, кто наблюдает за спящим.
— Привет! — тихо сказал я.
— О!.. Ты уже не спишь?
Она открыла дверь шире и подошла к кровати. Так же как и в первый раз, она держала в одной руке миксер с коктейлем, а в другой — маленький бокал. Резким движением откинула назад блестящие черные волосы, села у столика с розами и принялась внимательно меня разглядывать.
Её молодое овальное лицо с холодными спокойными глазами и ярко-красными губами было милым и приятным. Не знаю почему, но оно вызывало у меня большее доверие, чем заботливость матери или взрывной темперамент Селены.
