— Еще что?

— Триста «Голландского». Он свежий у вас?

— У нас все свежее. Вчерашний завоз.

— Я молодец, да? Или он? — Маринка ткнула пальцем в барбоса.

— Тогда вешайте. Так… а чего у вас стрелка не доходит?

— Гражданин, — сказала ему Валя-маленькая, — если вам одних очков не хватает, купите вторые.

— А вы что там грубите?

— Ты, ты молодец… — сказала Людмила. — И он тоже, — кивнула она на барбоса. — Оба. Ровно триста, пожалуйста.

— Ладно, заворачивайте. Не магазин, а детский сад… развели, понимаете…

— Ой, какая милая деточка! Это ваша? Какая прелесть. Уж вы, пожалуйста, попостнее мне…

— Бабушка, вы тоже жир не любите? — подняла к ней глаза Маринка.

— Деточка, вот именно! Какая прелесть… Уж вы, пожалуйста, попостнее…

— Так… а вам, гражданин?

— Марина, Маринка, — позвала Валя-большая. — Иди на счетах учиться… Раз — рубль двадцать пять, два — пятьдесят семь, три — ровно сорок копеек, итого… два двадцать две, гражданин.

— Пожалуйста. Спасибо.

— Не за что. Приходите еще. Ну, так чего не идешь?

— Нет, тетя Валя. Я лучше здесь, — показала Маринка на елку.

— Пусть уже она там потешится, — сказала Людмила. — Успеет еще намешаться нам.

— Неужели это ваша дочка?! Больше на сестренку похожа, такая вы еще сама юная.

— Это она с лица юная, — подмигнула Валя-большая. — А в любви — о-го-го!.. — Девчонки снова рассмеялись: они по-хорошему завидовали Люде.

Но, конечно, сколько народу в магазине — много-много, а вот когда они поехали в Москву, там такая площадь — Пушкин стоит, а Пушкина Маринка уже знала: «Три девицы под окном пряли поздним вечерком. Кабы я была царица, — говорит одна девица…» — то там, на этой площади, народу видимо-невидимо, люди идут потоком вверх по лестнице. «Им не нужна Маринкина Чебурашка, они, — вздохнула мама, — идут смотреть «Мужчину и женщину». — «Тебе тоже хочется, да, мама?» — спросила Маринка. «Я уже смотрела, — сказала мама, — какой фильм, какой прекрасный…» — «Лучше, лучше Чебурашки?» — «Так мы же еще не смотрели, — говорит мама, — вот сейчас посмотрим, тогда узнаем…»

Выключили свет, заиграла музыка — на экране идет дождь, ездят грузовики, и вдруг стоит зеленый крокодил с грустными глазами, играет на гармошке и поет песню… Какая чудесная песенка! Какая грустная мелодия! Подъезжает на велосипеде почтальон: «Здравствуйте! Где проживает крокодил Гена?» — «Я крокодил Гена. Оказывается, у крокодила Гены тоже бывает день рождения, и вот ему прислали подарок, а крокодилу Гене хоть и радостно от этого, а все равно почему-то грустно сегодня, идет грустный дождь, едут грустные машины, снова берет в руки гармошку крокодил Гена и играет, и поет… Какая песенка, какая грустная и чистая! Наконец появляется Чебурашка, непонятно, что за Чебурашка такая, только ясно, что Чебурашка, с такими большими-большими ушами, — как сразу захотелось Маринке такие же уши! — и совсем не смешно, хорошие круглые приятные красивые уши, а когда Чебурашка спросит что-нибудь у крокодила Гены, такие у Чебурашки умные и грустные и наивные глаза, что сразу понятно, почему крокодил Гена и Чебурашка друзья: потому что они хорошие и хотят помочь всем детишкам, только не знают, как помочь и что бы такое сделать для них. И пока они думают и переживают, звучит грустная мелодия, и Гена поет:

и представляешь голубой-голубой, как шар или как небо, вертолет, и волшебник летит с длинной бородой, а внизу ребята машут руками, сейчас он снизится на землю и покажет им кино — совсем-совсем бесплатно, а денежку можно будет спрятать в карман, а после купить мороженое и вспоминать волшебника…

А какой хороший оказался дяденька милиционер! — совсем не строгий, а добрый… Он увидел, что крокодил Гена и Чебурашка не украли машину-дрыгалку, а взяли ее, чтобы построить детишкам городок. Раз так, извините, — козырнул милиционер, — извините, — и улыбнулся, и сам эту машину руками со двора начал толкать… Не то, что тот милиционер, который приходил к ним, ругал маму и папу и еще все хвастался: я, я… Наверное, ни за что бы не помог крокодилу Гене и Чебурашке. Маринка была уже в постели (какое счастье — спать вместе с мамой и папой! В Москве Маринке это разрешили, а Сережа — бе-бе-бе! — пусть спит на своей скрипучей раскладушке…), а мама стояла перед зеркалом и расчесывала волосы. Маринка любила смотреть, как мама делает это, садилась в кровати и, обхватив коленки ручками, наклонив голову, наблюдала.

— Мама, — сказала Маринка, — какие они у тебя электрические… трещат…

— Спи, спи… — спокойно, не оборачиваясь, ответила мама.

— И я, когда вырасту, тоже длинные волосы отращу.

— Спи, спи…

— …как у тебя…

— Да разве у меня длинные? Так себе… Папа любит, чтобы у меня короткие были…

— Да, папа?

— Что? А? Да-да… — Так и не поняв ничего, Витя снова уткнулся в учебник.

— Папе нашему некогда обращать внимание на своих женщин, — вздохнула мама. — На своих любимых женщин, — сказала она и рассмеялась как бы встревоженным смехом. Маринка тоже рассмеялась.

— Ну, чего вы? — сказал папа. — Ну вот… сейчас она опять насмеется, — кивнул он на Маринку, — а потом спать всю ночь не будет.

— А ведь камешки в твой огород, сэр, — сказал Сережа.

— Чего? — усмехнулся Витя.

И тут как раз в дверь позвонили, мама удивленно взглянула на папу: кто бы это мог, время позднее? Папа пожал плечами: откуда я знаю, — и пошел к двери. Людмила на всякий случай поплотней запахнула халат, папа открыл дверь. Маринка не увидела, кто там был, только услышала: «Здравия желаю». — «Здравствуйте…» И потом тот, кто пришел, говорил бодрым, веселым голосом, а папа как бы виновато, напряженно и настороженно. Они ушли на кухню, а мама села к Маринке на постель и гладила ее.

— Чего это он? — спросил Сережа.

— Да ходят все… — сказала мама. — Каждый раз, как только переедем на новое место, или сами приходят, или кто нажалуется… Знаешь ведь, соседи всегда наговорят что-нибудь, из зависти, что ли, что сами не могут сдавать за деньги, или бог его знает…

— Чего завидовать-то?

— Спроси их… Если они не сдают, так и другие пусть тоже не сдают. Не терпят, если кто деньги не этом имеет…

— Люда, — вошел в комнату папа. — Дай, пожалуйста, свой паспорт.

— А что там? — Мама потянулась к сумочке, щелкнула замком и протянула папе паспорт в синей корочке.

Было слышно, папа что-то говорил милиционеру, но тот не слушал и слушать не хотел. Мама вдруг поднялась, мельком взглянула в зеркало, поправила небрежным резким движением волосы, наглухо запахнула халат и с выражением на лице: ну-ну! — вышла из комнаты. Там на кухне все стало громче, то один говорит, то второй, то мама — да так скажет мама, что тихо вдруг на кухне — один только мамин голос. Маринка улыбалась: вот тебе!

— Мар, ты не спишь еще? — спросил Сережа.

— Нет. А ты?

— Я тоже. А тебе хочется?

— Нисколечки-нисколечки. А тебе?

— А мне хочется. Но что хочется мухе, слону не нравится.

— Се-ре-жа-а… — прошептала Маринка.

— Ну?

— А ты не боишься?

— Слона? — усмехнулся Сережа.

— Дя-дю-у… — прошептала Маринка.

— Спи…

— О, да у вас здесь целый балаган! — рассмеялся милиционер, войдя в комнату вместе с папой и мамой.

— Дядя, осторожней на поворотах, — сказал Сережа.

— Что?! — поразился милиционер. — Это еще кто такой?

— Сколько раз вам повторять: брат ко мне приехал с дочкой моей. В гости.

— То-то я смотрю… — подозрительно присматривался милиционер к Сереже. — Ни кола ни двора у них, а в гости к ним едут.

— А это уже наше дело! — вскипела Людмила. — Что вы тут, приходите в двенадцатом часу ночи, попрекаете нас, что у нас нет жилья, да еще и смеетесь над нами?!

— Осторожно, гражданка, выбирайте выражения! Это мой участок, я могу прийти в любой час дня и ночи, в мои обязанности входит знать, кто живет на моем участке. К нам поступили сведения.