— А ничего, заживем как-нито, — легко вздохнула старуха. — Тужить не станем, чего нам? Еще лучше других заживем.

— А все равно жалко как-то, — сказала Аня. — Будто предала чего-то.

— А жалко, как не жалко, — снова вздохнула старуха. — Да жизнь свое берет. Видать, надо ей, штоб так случилося. Жизнь не перемудрствуешь.

— Мам, я что сказать-то хотела…

— Ну?

— Спросить тебя…

— Ну-ну? Чего ты, говори смелей. — Старуха улыбнулась ободряюще.

— Я съездила туда… Напрасно съездила-то, мама.

— Ну, значит, напрасно. Какое же и дело…

— Да нет, ты не понимаешь… Ничего я и не сказала ему.

— Сробела?

— Да нет, не видала даже его.

— К нему же ехала и его же и не видала?

— Опоздала, мама. Женился он. На другой женился.

— Быстрый. — Старуха то ли поощрительно, то ли осуждающе покачала головой.

— Он не виноват. Я, когда уезжала, сама сказала ему: не быть у нас ничему. Вот он и…

— Дак я и не виню. К тому и говорю, што быстрый. Скорой, значит.

— Уехал он, отпуск ему дали. Я и дожидаться не стала. Ребенок — это уж не его теперь дело.

Старуха промолчала.

— Жалко мне ребенка-то, — тягуче, медленно проговорила Аня.

— Живого как не жалко, — вздохнула сердобольно старуха.

— Я и думаю, может, оставить его… Я дура, а его какая вина? Он и расплачивайся?

— Дети-то — они святые. Они виноватыми не бывают.

— Вот… — Аня помолчала немного. — Хотела и спросить тебя…

— Я тут, рядушком.

— Оставлю, так ведь что ж… тяжело придется…

Старуха долго не отвечала, закрыла глаза, мирно-тихо сложив руки поверх одеяла.

— Тяжело. Да не тяжелей тяжелого, — сказала наконец, открыв глаза.

— Выдюжим, мама?

— Старая я, Аня, старая уже. Сколь смогу — выдюжу, а больше того один токо бог знает.

— Ну, мам, ты чего…

— Да я к тому, што я не против. Токо ты на себя допрежь надейся. Твоя-то жизнь еще впереди.

Помолчали. Долго теперь молчали, каждая думала о своем, но свое это было одно у них. Одно.

Пошла Аня домой, уж когда старуха стала потихоньку посапывать. Глядела на нее Аня, прощаясь, и краешком губы нежно улыбалась…

Марья Трофимовна как раз склонилась над внучкой, когда Людмила вбежала в комнату.

— Приехали?! — Марья Трофимовна подхватила внучку на руки, чувствуя, как от радости и волнения пересохло в горле. Маринка увидела Людмилу, сморщила личико, заулыбалась, потянулась к ней растопыренными ручонками. Тут в дверях показался Витя с чемоданом в руках, и вся эта картина, как фотография, отпечаталась в сознании Марьи Трофимовны на долгие годы, на всю жизнь.

— Оп-па! — Марья Трофимовна опустила внучку на пол. — Видишь, кто к тебе приехал? Ну-ка, пошли, пошли…

Маринка сделала неуверенный шаг вперед, покачнулась — влево, вправо, назад, но удержалась, все смотрели на нее, улыбались… Маринка сделала второй шаг, и опять ее повело по сторонам, но и на этот раз она удержалась, вид у нее был напряженно-потешно-счастливый… Потом она словно забыла, что сзади стоит бабушка, она видела теперь только маму и папу, которого еще не знала, не видела ни разу, поэтому она видела все-таки только маму, смотрела на нее и шла к ней.

Смотрела на дочь и Марья Трофимовна, и сердце ее, как никогда до того, было переполнено сладкой болью и радостью за Людмилу. Это была ее дочь, ее кровиночка — совсем еще юная, с большими сияющими глазами девочка-женщина, короткие светлые волосы, чистое лицо, полные губы, огромнейшие глаза… нежно-малиновое укороченное платье с замком от воротника до подола, с небольшим внизу разрезом, в котором смуглели ее по-женски полные ноги. И это было самое сильное впечатление — одновременно детскость и женственность Людмилы.

Маринка сделала еще шаг, еще и далее протянула к маме ручки, в то время как Марья Трофимовна, улыбаясь, говорила ей сзади:

— Ну, скажи: па-па, па-па…

Самое важное, что сейчас происходило, было связано с Витей, с его приездом, которого так все ждали. Витя тоже чувствовал, что он сейчас центр внимания, центр той оси, вокруг которой развертывалась встреча с родными и близкими, и вместе с радостью, волнением испытывал скованность, растерянность. Впрочем, сам того не сознавая, он уже улыбался — слегка потерянной, слегка даже наивной и как будто озадаченной, но вполне счастливой улыбкой, когда Маринка, споткнувшись, вдруг расширила в удивлении и страхе глаза и сказала:

— Ма… па… ма-ма…

И тут так все обрадовались, что она сказала сейчас это «па», которому ее долго учили и которое заучивалось ею с трудом, ибо она никак, наверное, не понимала, к кому должно было относиться это «папа».

— Скажи: па-па, па-па… — повторяла сзади Марья Трофимовна.

Маринка оглянулась, наморщила лобик, сказала чисто: «Па-па», шагнула вперед и упала. Но не заплакала, не захныкала, а как-то странно, заливисто рассмеялась.

Людмила быстро и ловко наклонилась, подхватила дочку на руки, целуя ее в жиденькие волосики, приговаривая:

— Ах ты моя умница… Упала? Упала, моя маленькая, ушиблась, моя хорошая. Ух мы этому сейчас полу, ух мы этим сейчас досочкам! — ударили нашу Мариночку… какие такие-сякие нехорошие… Вот мы вам как погрозим, вот как погрозим!

Маринке, видно, было щекотно от маминых волос и слишком, наверное, чудесно, счастливо на маминых руках, она смеялась тоненьким писком, как мышонок, и мотала головой из стороны в сторону, и тоже грозила кому-то пальчиком.

— Ну-ка пойдем к нашему папе… сейчас мы пойдем к папе на ручки. Видишь, какой у нас замечательный папа… родной-родной наш папа… — Людмила передала Маринку Вите, он взял ее неумело и неуверенно, и Маринка тоже как-то странно затихла, насторожилась, хотя и не вырывалась из рук: ее успокаивал ласковый голос матери. Как раз в этот момент с шумом, треском и грохотом в дом начали втаскивать чемоданы, коробки и свертки Глеб с Сережкой.

— Да потише вы! Вот уж, ей-богу, слоны, — улыбалась Марья Трофимовна. — Сережка, слышишь ты или нет? Господи, да откуда это столько? Как хоть вы везли-то, Людмила? На такси из Свердловска?

— Ох, мама, везли-то как! — засмеялась счастливо Людмила. И вдруг она рассмеялась так громко и весело, всплеснув при этом руками, что ясно было, смеется она совсем не из-за этих слов. «Ой, мама, везли-то как».

И тут все поняли, в чем было дело, Сережка даже подошел и похлопал-погладил Маринку по спине:

— Ну, Мар, молоток! Так его, папашу… с приездом, мол!

Витя в растерянности моргал ресницами и держал Маринку на слегка вытянутых руках. Но было уже поздно — на белой его нейлоновой рубашке поблескивала изумрудно-бронзовая дорожка.

— Снимай, снимай живо! Надо замочить… — Людмила, смеясь, выхватила у него из рук Маринку, в одну секунду сдернула с нее пижамку, как бы заметалась по комнате, а на самом деле удивительно точными и расчетливыми движениями открыла ящик комода, вытащила пеленку, чистые трусики, платьице, уложила Маринку на кровать, протерла ее пеленкой, в два приема надела на нее трусики, платье, чмокнула в одну щеку, в другую, подхватила на руки, передала дочку Сереже, забрала у Вити рубашку, которую он держал уже в руках, выскочила из комнаты, налила в тазик воды — слышно было, как она громыхала за дверью тазом, — и замочила Витину рубашку; с довольным и счастливым видом впорхнула в комнату — улыбающаяся, раскрасневшаяся, такая удивительно свежая, юная, подвижная, вся из света, любви, жизни и радости!

Самое хорошее, что наконец-то прошла скованность, первые мгновения взаимного вчувствования-всматривания друг в друга… Как раз когда Людмила вернулась в комнату, Марья Трофимовна крепко, как мать сына, обняла Витю и, похлопывая его по спине: «Исхудал, исхудал-то как, господи… одни ребра остались…» — расцеловала его от сердца. А Людмила прямо с порога бросилась им обоим на шею, повисла на них, поцеловала сначала мать, потом мужа, потом еще раз Марью Трофимовну, потам Витю.