Природа постаралась, чтобы наградить Семченка качествами, которых хватило бы на двоих. Высокий, плечист и сложен на славу. Из-под хорошо подогнанной гимнастерки выпирали его могучие мышцы. У него крупное смуглое лицо, широкие сросшиеся черные брови, из-под которых смотрели карие удивительно спокойные глаза. Да и все в нем спокойное, неторопливое. В обращении сдержан, даже суховат. Не разговорчив он был. Это еще больше разжигало мое любопытство. Но я не знал, какой придумать предлог, чтобы расшевелить его, заставить заговорить.

Не знаю, сколько бы так продолжалось, если бы не помог случай.

Как-то к нам зашел командир артиллерийской разведки Леонид Прутковский. Заговорили о Карпатском рейде, стали припоминать погибших там товарищей.

— Да, не вернулся из Карпат и мой земляк, сибиряк Яша Мирошниченко, хороший был пулеметчик, — с грустью проговорил Прутковский, потом вдруг спросил: —А знаете, наше извещение о гибели Яшки для его семьи — третье за войну?

— Как это, третье? — не понял Клейн.

— Яков начал воевать в первый же день нападения гитлеровцев, западнее Львова. Получилось так, что их подразделение было отрезано от части, окружено. Бойцы продолжали драться и после того, как стало известно об отходе полка. Всех их, естественно, посчитали погибшими. Сообщили об этом на родину каждого. Однако нескольким человекам удалось уцелеть, в том числе и Мирошниченко. Пошли вслед за немцами. Сплошного фронта тогда еще не было. Вышли к своим, пристали к первой попавшейся части и продолжали воевать. А через некоторое время часть вступила в неравный бой западнее Киева. В этом бою немецкий танк наехал на окоп, в котором сидел Яков, и завалил его. Наши не устояли, отошли. Вслед за ними поспешили на восток и немцы. На Мирошниченко пошла домой вторая похоронка.

— Как же он выбрался из могилы? — спросил Роберт.

— К счастью для Якова, в соседних окопах незамеченные немцами остались три раненых красноармейца. Они видели, что Яшку завалило землей. Решили откопать. Мирошниченко оказался жив. Оттащили его в рощу, привели в чувство и вместе побрели на восток. Дошли до Спадщанского леса на Сумщине и там встретились с партизанами…

— Ну и ну, такого и нарочно не придумаешь — удивился Клейн. — Как в сказке…

— А чему тут удивляться? На войне всякое бывает, — подал голос Семченок. — Случается, и живых закапывают…

— Это уж ты брось, — засмеялся Роберт.

— Не веришь? Самого чуть не закопали…

— Тебя?! Не может быть! — вырвалось у меня. — Расскажи…

Мою просьбу поддержали политрук и Леня Прутковский. И Семченок уступил.

— Приключилось это в Сталинграде, незадолго перед контрнаступлением наших войск. Тогда я был еще минером, — начал спокойным голосом Семченок.

— Ты, минером? — переспросил Клейн.

— А что, не похож? — улыбнулся старший лейтенант.

— Почему же? Каждый разведчик должен, быть минером, — вставил я.

— Если хотите знать, я не просто минер, а командир саперной роты. Да и большинство ребят во взводе — минеры, переквалифицировавшиеся в разведчиков, — продолжал Семен Семенович. — Работы нам в Сталинграде было по горло. Приходилось выполнять не только свои прямые обязанности, но и как пехотинцам обороняться, стоять насмерть…

Сначала Семченок говорил неторопливо, как бы нехотя, потом воспоминания подхлестнули его, и он заговорил живее. Рассказывал о саперах, отзывался о них с теплотой. К людям этой мужественной военной профессии он относился с особой симпатией. И не только потому, что сам был сапером. Всем известно, насколько тяжелая и опасная их служба. Справедливо говорят: сапер ошибается раз в жизни…

Старший лейтенант подумал, видимо припоминая подробности тех событий, и продолжал:

— К тому времени, о котором я говорю, все попытки немцев полностью овладеть Сталинградом и выйти к Волге, хотя и с трудом, но отбивались нашими войсками. Бывали случаи, что уступали клочок земли, дом, квартал, но затем ночью отвоевывали. Противник все же не терял надежды прорваться. Только теперь немцы наступали не по всему фронту, а на отдельных направлениях: сегодня в одном месте попробуют, завтра в другом… И везде терпят неудачи. Тогда они изменили тактику. Однажды перед фронтом обороны нашей дивизии создали ударный кулак из пехотных и танковых подразделений и после мощной артиллерийской и авиационной подготовки бросили его в бой на узком участке. По тому, с каким упрямством они лезли, мы поняли: немцы решили во что бы то ни стало прорваться к Волге именно здесь. Надо сказать, это место для прорыва они избрали не случайно. Если бы им удалось выполнить задуманное, то они убивали бы двух зайцев: держали бы под прицельным огнем реку и выходили во фланги и на тылы наших соседей. На карту ставилась судьба всей обороны. К этому надо прибавить еще и то, что дивизии как таковой не было. Подразделения, обескровленные в неравных боях, действовали на пределе, еле сдерживали атаки противника. Об этом догадывалось и немецкое командование.

Наступил момент, когда и наше командование поняло: без подмоги пехотным подразделениям не устоять… Как-то вызывает меня генерал — командир дивизии — и говорит:

— Понимаю, лейтенант, люди после ночной вылазки устали, по правилам им полагается отдых, но, видно, отдыхать будем после войны. А сейчас пехоте приходится круто, надо помочь. Как ни верти, а кроме вашей роты послать некого…

Об этом комдив, мог и не говорить. Я прекрасно знал— резервов никаких нет. Давно под метелку подчищены тылы, далее писарей посадили в окопы. Да что писаря! Раненые, способные держать оружие, оставались на позициях. Но при всем при этом редко какая рота насчитывала в своем составе более двадцати человек. А участок обороны выделяли как для настоящей роты. Вот и получалось, что самая полнокровная— моя рота, саперная. У нас было двадцать девять человек.

— Помогите братьям-пехотинцам. На вас вся надежда, — не приказывает, а как бы просит генерал. Говорит. — Любой ценой задержите врага.

— Есть задержать врага! — отвечаю, а сам думаю: «Вот это задачка».

— Не пропустите — быть вам героем. Пропустите — не вносить головы… Желаю удачи, — напутствовал меня командир дивизии. Это уже был приказ.

Вышел от генерала и иду будить своих хлопцев, а сам думаю: «Ну, Семен, героем тебе не быть. Это — как пить дать. Мозгуй, как задачу выполнить и голову сберечь».

Поднял роту по тревоге, вывел на позицию и тут понял — помогать-то, оказывается, некому. От пехотной роты остались единицы, да и те все раненые. Просто в голове не укладывается: как это им удавалось до сих пор сдерживать фашистов!

Еле успел расположить людей, даже толком не поставил задачи, а немцы тут как тут… Они, вероятно, прозевали наш приход и рассчитывали на успех. Но неожиданно натолкнулись на упорное сопротивление. Их продвижение застопорилось. Тогда гитлеровцы на небольшой клочок паханной и перепаханной снарядами и бомбами земли обрушили огонь артиллерии и минометов…

Мне довелось побывать в разных переделках, но в такую артиллерийскую молотилку попал впервые. Длилась она всего десять-двенадцать минут, а показалась до ужаса долгой. Снаряд ложился к снаряду. Посмотришь, живого места не осталось, где бы не пропахали осколки. Сжавшись в комок и стараясь слиться с землей, я всем телом, каждым нервом ощущал неприятные, вызывающие озноб толчки. От страшного непрерывного грохота заложило уши. Во рту — горечь…

Меня беспокоила судьба товарищей. Лежу и думаю: «Ну, все! Отвоевались!»

Канонада оборвалась внезапно. Наступила тишина. По опыту я знал, что последует за этой тишиной. Выглянул из окопа. Первое, что увидел, — это немецкие танки. Они выползали из-за развалин, а за ними перебегали гитлеровцы. Посмотрел я на свою- оборону — сердце оборвалось. Все изменилось до неузнаваемости. Рядом с моим окопом, в том месте, где до обстрела располагался пулеметный расчет, теперь дымилась глубокая воронка. На левом фланге раньше торчала кирпичная стена разрушенного дома, теперь курился столб пыли над грудой кирпичей, заваливших окоп… Впереди моего окопа в нескольких шагах валялся чей-то сапог, из которого торчала белая кость. Мне чуть дурно не сделалось…