Сперанский  и   Дроздов опять пали ниц пред владыкою, прияли благословение и изошли во след дворецкаго. Когда дело дошло до сажанья в карету, то дворецкий не успел еще поставить   ногу  на   ступеньку   каретную,   как   Сперанский и Дроздов торчали уже на лакейском месте, сзади кареты. Лакей, усадив в карету дворецкаго, затворял дверцы, как дворецкий спросил его:

— ,,Да где-же гг. студенты?"

Лакей отвечал:  „Не знаю;   двое влезли сзади на карету и места не будет стать сзади".

Стоило большаго труда дворецкому убедить Сперанскаго и Дроздова сесть с ним в карету,—долго оба кланялись в пояс и говорили дворецкому: „не подобает, не подобает нам сидеть в карете, златом и муссикиею украшенной".

Разсказывая событие cиe, должно упомянуть о том, что студиоз, не осмеливавшийся сесть в карету, златом и муссикиeю украшенную, рядом с дворецким князя Куракина, по пострижении своем, то есть по вступлении в чин иноческий, чрез несколько месяцев мог быть наречен и поставлен во apхиереи; ему вверялась бы епархия, то есть (сонм) священников, над коими предоставлено ему властвовать по произволу, разъезжать уже в своей карете, златом и муссикиею украшенной, видеться, за одним столом кушать с представителями высшей власти—и они стали бы целовать руку его.

Князь Куракин избрал М. М. Сперанскаго, вероятно, по привлекательной наружности его. Мы знаем, что вышло из Сперанскаго.

Петр Иван. Дроздовъ, не терпевший чина иноков, не соглашавшийся вступить в монашество, прогневивший непослушанием архипастыря, был исключен из духовнаго звания и отправлен гражданскому ведомству для определения его  в военную  службу. Бедою,  несчастием это не могло бы быть, но Дроздов, к злополучию своему, поступил на службу в лейб-гренадерский полк, которым командовал желчный, злой, полуученый полковник Петр Федорович Желтухин. Будучи небольшаго роста, Дроздов назначен был в писаря.  Желтухин, кичась ученостию  своею, хотя весьма   плохо знал кое-что, начал Дроздова переучивать по солдатски, бил его нещадно палками, довел до отчаяния, до пьянства. В походе 1812 года противу французов нашел я Дроздова  разжалованным в фурлейты. Я взял его в канцелярию дивизионнаго начальника, для письма; узнал его и был столь много счастлив, что Петр Иванович Дроздов послушал совета моего—перестал пить. Я испросил ему у графа  П. А. Строгонова  прощение: его возвели   попрежнему в чин унтер-офицера. По окончании войны посчастливилось мне исходатайствовать Дроздову увольнение из военной службы и, посредством друга моего, почтеннейшаго Ивана Осиповича Тимковскаго,  бывшаго  директором санкт-петербургской  гимназии,  определить учителем в  уездном училище.

Долго-ли М. М. Сперанский преподавал детям княжеским русскую грамоту и поучал их Закону Божию—того не знаю, видим только (1832 г.), что князь Борис Алексеевич, сын князя Алексея Куракина, не словесник; дщери князя, сестры Бориса, из коих одна была  в замужестве за  Салтыковым, оставила его и вышла за Чичерина в замужество, другая была в замужестве за графом Зотовым, не знаю—жива ли  еще или нет (1831 г.), но кто не зналграфиню Зотову....

Сперанский поступил в канцелярию генерал-прокурора экспедитором; товарищами его были   гениальный,   честный  и справедливый Н.Н. Сандунов и подьяческое семя некто Пшеничный. Сандунов не мог долго остаться в канцелярии генерал-прокурора   князя   Куракина; он был очень правдолюбив, говорил прямо без оборотов,—вышел и был определен обер-секретарем сената в Московских департаментах. Один только он (в то время) и был обер-секретарь, который с задняго крыльца у себя  в доме никого не принимал, и руки его были чисты от взяток.

М. М. Сперанский  благую  часть  избрал. Тонкий, гибкий, большой ум его в короткое время сделался господствующим. Сперанский соделался необходимым и умел еще более утвердить себя на месте, им занимаемом. Он женился на англичанке, жившей в доме кн. Куракина; вошел в родственное свойство с знаменитым в тогдашнее время откупщиком Злобиным,   другом и по связям дел  прибыльных близким человеком князю Алексею Куракину. На публичной продаже имущества Злобина я сам видел портрет кн. Алексея Борисовича  Куракина с подписью внизу: „Другу моему Василию Алексеевичу Злобину", — проданный без рамы за семь рублев 40 коп., а рама   была   продана  особо за   147   рублей. Pедкий случай здесь: la  valeur  intrinseque  porta  moins  de  value que l'externe.  По мнению моему, продажа  портрета   князя   Алексeя Борисовича Куракина с молотка есть лучшая биография князя. Если с многих живых портретов  снять  accessoire, —  за внутреннее  достоинство и по 7 рублей 40 коп. не дадут.

Окружавшия императора Павла лица.—Князья Александр и Алексей Борисовичи Куракины.—Юрий Александрович Нелединский.

Князья Александр и Алексей Борисовичи Куракины были в последнее время царствования императрицы Екатерины II в опале, и было приказано им жить в деревнях своих.

По восшествии на трон императора Павла I, было уже и того  достаточно, что   Куракины  были до его восшествия на престол в опале, чтобы их простить. Блаженной памяти император Павел, питая злобу к матери своей, старался всячески доказать, что все ея действия в правлении государства   были вредны,  ошибочны, и по прихоти ея фаворитов, и потому тех, которые при ней были в опале, под судом, даже осуждены по законам и наказаны, но имели кого-либо в Петербурге, кто бы о них напомнил, —простил, вызвал из опалы, из ссылки, определил на службу и наградил чинами и орденами.

Первый из таковых был, судившийся за грабеж Казанской губернии, бывший там губернатором, дейст. стат. сов. П. Желтухин, котораго произвели в тайные советники и сенаторы, и возложен на него орден св. Анны 1-го класса.

Скоро князья Куракины, по возвращении своем из деревень, заняли места первых  государственных   сановников,   Александр —вице-канцлера, Алексей—генерал-прокурора.

За год, или года за два кончины императрицы Екатерины, известный богач Бекетов, умирая, составил духовное завещание, вопреки существовавшим тогда на этот предмет законам, и назначил родовое имениe отдать, помимо прямых по роду его наследников, сторонним людям и дальним родственникам.

Само собою разумеется, возникла из этого тяжба. Имение Бекетова стоило многих миллионов, много и денег оставлено за него тяжущимися в судах; наконец тяжба поступила в сенат, и должно полагать, что в то время боялись Бога в сенате: дело решено по сущей справедливости, основанной на точной силе слов закона, т. е. духовное завещание Бекетова уничтожено, и родовое имение его велено отдать по праву наследия ближайшим родственникам, прямым Бекетова наследникам.

Решение сената последовало, можно сказать, в последние дни жизни Екатерины и не было еще приведено в исполнение.

С 1797 года все переменилось, и быстрота выполнения особых велений, часто и может быть всегда с 1797 —1800 гг. данных второпях, по первому на предмет взгляду, без объема, без обсуждения и разсуждения, без собрания сведений, произвела во всем такое смешение, такую тьму, как в хаосе довременном. Bсe торопились, все суетились, все были, казалось, в непрестанном движении, все трудились, работали, и все не шло, и никто не знал, что делал, как делал, почему и для чего так делал. Барабанный грохот навел на все царство одурение!! Воспоминая о 1797—1800 гг., содрогаешься, ужасное было время!

Лишившиеся по решению сената даннаго им, по завещанию, Бекетовым большаго достояния воспользовались водворившимся хаосом и, прискакав во град св. Петра, в короткое время успели туго набитым мешком золота или ассигнациями, отворить себе всюду дверь

и доступ.

Алексей Куракин, тогдашний генерал-прокурор, близкий человек царю, облеченный полною его доверенностью, осыпанный милостями и почестями, утопавший в роскоши и сладострастии, алчный, корыстолюбивый и ненасытный, незамедлил благосклонно выслушать просителей и устроил обманом так, что явился указ сенату, изложенный весьма лаконически: «Духовное завещание Бекетова утвердить во всей его силе».