— „Madame, 1'ambassadeurde Votre Majeste a Stockholm, comte Rasoumovski".

Разумовский, узнав о намерении Густава только тогда, как король отправился уже с флотом к Нейшлоту, отправил секретно француза камердинера своего, опасаясь послать курьера, что его задержат или еще убьют нарочито, чтобы не открылось через уведомление о нечаяном нападении.

Чрез два часа пришло известие из Кронштадта, чрез Ораниенбаум, о занятии шведами Нейшлота.

Государыня повелела ту-же минуту освободить из-под ареста Гарновскаго, но никогда не могла простить ему того, что он был проницательнее ея и министров ея, что сведения Гарновскаго были вернее и догадки его неошибочны,—никогда не хотела видеть его.

Гарновский во время счастия своего, когда был облечен доверенностию   и осыпан  милостями государыни, ехал из Петербурга в Царское село в то-же время, как и великий князь Павел  Петрович   изволил   отправиться  из  Петербурга   в Гатчино.

Требовали-ли того дела, чтобы как можно скорее прибыть в Царское село, где изволила императрица тогда жить, или неосторожность и дерзкое удальство кучеров Гарновскаго были виною, только карета Гарновскаго, запряженная восемью лошадьми, пронеслась во всю прыть мимо кареты великаго князя и, вероятно, его запылила.

По восшествии   на трон  Павла первое повеление его было:  Гарновскаго, коли жив, в крепость; объявить, если кто имеет на него какия либо  требования,  чтобы  являлись  в  губернское правление, без всяких письменных доказательств на право требования; губернскому правлению повелено было по словесным показаниям удовлетворять всех и каждаго.

В три дня все имущество было расхищено.

Сапожник показал, что Гарновский ему состоит должным за сапоги 80 тыс. рублей. Лифляндское имение, которое укрепила Гарновскому герцогиня Кингстон, отдано какому-то безсовестному дворянину лифляндскому, объявившему в губернское правление, что Кингстон была ему должною 300 тыс. таллеров, а у барона не было и 300 пфенигов.

Гарновский с год томился в крепости и был освобожден для того, чтобы умереть через три месяца. Три малолетния его дочери остались безприютными сиротами. В 1818 году я знал их в Астрахани; они были все три прекрасныя собою, умныя и примернаго поведения девицы; жили при дяде их — брате отца—Иване Гарновском, который служил в Астрахани советником в соляной экспедиции.

Бог не оставляет сирот: две, Александра и Варвара, вышли в замужество; первая—за г. Ахматова, вторая за советника казенной палаты Шепелева.

Тимофей Иванович Тутолмин.—Гр. П. А. Румянцев.—Г. Р. Державин.—Екатерина II.

Разскажу о чем было забыл и что мне вдруг вскочило в каморку памяти моей.

Тимофей Иванович Тутолмин, по жене своей близкий мне родственник — она была из роду Вердеревских, Тутолмин получил образование свое в царствование Елизаветы, в шляхетном кадетском корпусе в Петербурге.

В первую турецкую войну под начальством, при начатии кампании, фельдмаршала князя Голицына, а потом гр. Румянцева-Задунайскаго, Тутолмин, прекрасный собою, большаго роста мужчина, об уме его узнаем в следующем, командовал Воронежским гусарским полком, который до того был хорошо выучен маневрировать, что венгерцы, самою природою предназначенные быть в сем свете гусарами, но не более любовались, восхищались гусарами Воронежскаго полка.

Фельдмаршал гр. Румянцев-Задунайский, великий полководец своего времени, но в отношении ученья и щегольства солдат великий педант, хвастался всегда пред приезжавшими или присылаемыми к нему от Фридриха прусаками, посылая их смотреть ученье Воронежскаго гусарскаго полка. Прусаки восхищались, завидовали, что полк славно маневрирует; чесали с зависти себе уши, однако-же, и нехотя, но хвалили воронежских гусар.

Фельдмаршал гр. Румянцев-Задунайский любил и уважал Тутолмина.

Разсказывая быль, говорить должно правду, как было: Тимофей Иванович, умевший выучить полк, довесть его до желаемаго совершенства и годности в дело на поле битвы, сам до сражения был не большой охотник; полк его дрался храбро, отлично; турки узнавали воронежцев по желтым мантиям; бежали пред ними, но полковник, да простит мне блаженной памяти родственник, полковник Тутолмин в деле, в атаке находился всегда не там, где ему должно было находиться; он всегда был с полком, но всегда сзади, а не впереди гусар своих.

Три кампании служил Тутолмин, служил, можно сказать, отлично; полк его во всех делах покрыл себя славою. Фельдмаршал выжидал, не привыкнет-ли он к бою, не ободрится-ли и, наконец, сказал, ему:

— „Тимофей Иванович, вы уверены сколь много я уважаю вас, люблю и сколь мне будет прискорбно разстаться с вами. Не огорчайтесь, Тим. Иванович, я говорю вам дружески: вы не в силах преодолеть; вот вам всеподданнейшее письмо мое ея величеству, всемилостивейшей государыне. Она соизволит употребить вас на поприще службы гражданской; вы будете полезны и, уверяю вас, в непродолжительное время достигнете высоких чинов и удостоитесь приобресть высокое доверие монархини".

Тутолмин, чрез четыре, пять лет, был уже архангельским и олонецким генерал-губернатором, кавалером ордена Александра Невскаго и Владимира 2-й степени и пр., и пр., и пользовался особенною доверенностию государыни. Императрица пригласила Тутолмина прибыть к ней в Петербург; в рескрипте своем Тутолмину она говорила:

— „Приезжайте, Тимофей Иванович, к нам, на словах удобнее объяснимся, а будем писать друг другу — запишемся".

Тутолмин, сверх возложенной должности управления губерниями, имел от государыни устроить в Олонце чугунно-плавительный завод и литье на флот пушек. Славный Гаскони, англичанин, был переманен из Англии и украдкою вывезен из Лондона. Скоро и неожиданно хорошо завод был устроен; литье пушек, хотя из чугуна, не только равнялось, но превосходило отливку из меди пушек, отлитых на петербургском пушечном литейном дворе.

Губернатором в то время при Тутолмине был известный, гениальный поэт наш Г. Р. Державин; не смею и подумать о суждении поэтических его достоинств,—я невежда, знаю только то, что все восхищались, кричали о его „Фелице", что он за песнь свою Фелице, или о Фелице, получал досканцы с червонцами, а за оду его „Бог" ни одной копейки,—известно было всем тогда и после, что Державин был великий, славный поэт, но дурной начальник, сварливый в делах, безтолковый, пристрастный человек.

Во время его управления министерством юстиции, дела решались самонесправедливейшим образом; сетовали, жаловались, что к нему имели доступ чрез заднее крыльцо, что супруга его занималась с секретарями отправлением дел, а Гавриил Романович, в это время умствуя, терялся в идеалах, созерцал были с небылицами, творил и разрушал миры, видал вокруг себя десятки парящих гениев и пр., и пр., всего и пересказать не съумеешь, что поэтам подчас забирается в голову; но кто, по несчастию, имел тяжебныя дела, у кого отнимали имение, кто из благосостояния переходил в скудость и терпел недостатки, тот — в том и сомневаться не можно—проклинал и певца Фелицы, и всех его гениев, и все его поэтические вымыслы.

При отъезде Тутолмина из Олонца, как он уже откланивался, в зале его, собравшимся чиновникам и гражданам на проводы, и был готов садиться в карету,— Державин подал Тутолмину преогромный, незапечатанный куверт с надписью: „Всемилостивейшей государыне императрице, в собственныя руки".

Тутолмин, принимая куверт, спросил Державина:

—  Что это такое, Гавриил Романович?

— Донос на ваше высокопревосходительство, — отвечал Державин.

Тутолмин. Гавриил Романович! Вы знаете правила почты и то, что доносчики обязаны изветы свои посылать запечатанными. Слуга! огня, сургуч, печать! Гавриил Романович, вы приложите вашу.