Надобно было видеть, как царедворцы выталкивали людей наперед, которых лица наследнику были менее или вовсе незнакомы, как сами становились позади их, как уклонялись в глубину комнат, чтобы не быть увиденными в первую минуту, чтобы не встретиться с его взорами.

Граф Алексей Григорьевич Орлов, приехавший в Петербург за несколько пред сим месяцев, котораго царица приняла как стараго друга, началоположителя ея могущества, ея величия, ея славы, гр. Орлов в кабинете видел государыню умиравшую.... Перед собою видел он спешными шагами проходившаго к кабинету наследника, у котораго на лице не было заметно сокрушения о приближении к смерти Екатерины... Граф Орлов знал, что с последним вздохом государыни (ему предстоит опала).... Что происходило в то время в душе графа А. Г. Орлова — отдаю на суд читателя.

По восшествии на царство Павел Петрович повелел отрыть в Невском монастыре тело Петра Третьяго; при вскрытии гробницы найдены длинная коса рыжих волос и ботфорты; ни одной кости не нашли.

Павел воздал останкам Петра III почести, возложив на гроб его императорскую корону.

При гробе Петра III повелел графу А. Г. Орлову безотлучно дежурить и по окончании погребальной церемонии прислал Орлову в подарок золотую, бриллиантами осыпанную, табакерку, на медальоне которой, вместо портрета, нарисована была виселица.

Неизъяснимая царствовала тишина в залах, все были объяты каким-то страхом, казалось, у всех и каждаго, как от мороза, сжималось сердце или сыпался на тело снег.

Отворяются двери и входит наследник, в гатчинском, или прусскаго покроя, мундире, большая с галуном на голове шляпа, в правой руке палка, большия с раструбами перчатки и на ногах пребольшущия ботфорты, шпага привязана сзади и выставлена между фалды кафтана. В этом костюме увидели Павла в первый раз во дворце.

Екатерина не дозволяла ему являться в сем наряде; но теперь он возложил его безбоязненно, как будто по предведению, что Екатерина уже не будет более царствовать. Если бы Павел явился в таком убранстве за несколько дней пред сим, не только во дворце, а на улице, ему бы немедленно было это запрещено и он был бы арестован. Но чрез несколько часов после сего явления всему российскому войску повелено было надеть этот.... однорядок.

За ним шли три офицера в таком же одеянии, как и он. Первый был с свиньесходным оливковаго цвета лицем— Аракчеев; второй неболбшаго роста, с толстым круглым лицем, похожим на пломп-пуддинг—Котлубицкий, и третий преплоскаго, фатальнаго лицеобразия—Ратьков.

Наследник скоро шел к дверям кабинета, которыя были затворены, а трое сопровождавших его наперсников остались в залах, на очистившейся дороге. Раздвинувшиеся произвольно, как-бы магическою силою, для прохода Павла Петровича люди не смели сдвинуться, оставить мест своих, хотя никто им в том не препятствовал.

Аракчеев и его товарищи стояли на сказанной дороге, как статуи в аллее Летняго сада; никто к ним не подходил, никто их не приветствовал и они, в странном одеянии своем, обращали на себя взоры зрителей, как то бывает, когда ходят смотреть привозимых к нам африканских львов, тигров, гиен.

Недолго они остались на позорище для удовлетворения любопытствующих глаз присутствовавших. Три известныя в тогдашнее время при дворе и в городе подлости—Петр Степанович Валуев, Александр, если не ошибаюсь в отчестве, Николаевич Саблуков и господин Пещуров, как три грации, поспешили к ним с приветствиями, кланялись им, жали им руки, рекомендовались и показывали толпе людей, в залах стоящей, что они с ними были давнишние приятели, в короткой связи; каждая из трех граций каждаго из трех пришельцев ласкала и приветствовала равным образом, не зная еще, который из них ближе к наследнику, который имеет более его доверенности, более ему нужен! В придворной тактике постановлено непременным правилом ласкать всех, упреждать всякаго приветствиями, поклонами, пожатием руки и пр., и пр.

До царствования Екатерины, в ея царствование, в царствование Павла и Александра Павловича, вероятно и ныне (1831 г.), правило всех ласкать и всем кланяться в придворной тактике не изменилось.

Можно смело держать заклад 1,000 против одного, что и в царствование мудраго, прозорливаго Петра—Трубецкие, Головины, Ягужинские, Бутурлины, Головкины, Голицыны, Ефимовские, Чернышевы и Салтыковы — ласкали, жали руку шута Балакирева, гладили, прикармливали пирожками любимую собаку Петрову — Лизету и даже снимали с Лизеты безпокоивших ее блошек. О Меншикове и упоминать нечего..........

Будучи взят Петром Великим из блинников во дворец и прямо во внутренния комнаты, Меншиков подружился прежде всего с Лизетою, чтобы она не кусала его; потом искал он и пользовался покровительством Балакирева; сделавшись любимцем государевым и командующим генералом в войне противу шведов. Меншиков уступил Петру свою пленницу...» Я сам своими глазами видел в царствование Александра Павловича, как гоф-маршал, граф Николай Александрович * * *, жал руку камердинеру вдовствующей императрицы, Петру Ильичу Крылову, который был крепостной дворовый слуга графа Александра Сергеевича Строгонова и подарен императрице.

Видел, как граф обнимал повара Миллера! Это происходило в комнатах, но видел также своими глазами, как генерал-адъютант Федор Петрович Уваров, обвешенный орденами, как далмацкий осел — водоносными с побрякушками кисами, лез на козлы коляски, стоявшей пред крыльцом Казанскаго собора, из котораго Александр Павлович, по выслушании молебствия, вышел и садился в коляску отправиться в путь; и Уваров на козлах обнимал Илью Ивановича Байкова—лейб-кучера.

A propos: Федор Петрович Уваров был довольно глупый человек. Счастием его по службе обязан он не достоинствам своим, но широкоплечию своему, крепости мышцев своих и крайней бедности своей.

Супруга кн. Петра Васильевича Лопухина, Катерина Николаевна, помнится, рожденная Щетнева, искала себе ближняго человека; никто из нас на предложения ея не согласился. За товарищем моим Броком и за мною Катерина Николаевна волочилась без всяких околичностей. Уваров кинулся в этот омут и выплыл из него, украшенный и возвышенный....

Все это никого не удивляло в 1797—1800 гг., но по каким уважениям Уваров остался близким человеком после 1801-го года, этого невозможно постигнуть и летописи будут об этом говорить, как о чрезъестественном событии....

Но я заговорился, обратимся,—что делается во дворце?

Все царское семейство созвано в комнату пред кабинетом императрицы; Павел занял тут свой пост, и часто ходил к царице, лежавшей все еще посреди комнаты на полу, но уже на матраце; толпа лейб-медиков окружала полуобмертвелый труп ея, все пособия были тщетны, она хрипела и очень громко: в третьей комнате было слышно сипение умирающей.

Великий князь Александр, великия княжны Александра и Елена, любимцы Екатерины, погруженные в уныние, сокрушаемые горестью, бледные, с заплаканными глазами, сидели неподвижно на своих креслах, как римские сенаторы на курильских, когда вбежала в сенат толпа варваров, чтобы умертвить их.

Один Константин Павлович (великий князь) был в движении, выходил в другия комнаты и часто разговаривал с Аракчеевым, Котлубицким, болеe же с Ратьковым.

В 5 часов утра 6-го числа ноября велено было смениться дворцовому караулу, без церемонии: барабан не бил, трубы не играли.

Проезжая из дворца в конную гвардию за Таврический дворец, (я видел, что) по улицам толпился народ, подвигаясь в направлении к Зимнему дворцу. Множество было между народа женщин, жен придворных служителей, которыя шли также ко дворцу и плакали, даже рыдали.

Я ехал рядом с капралом Синтяковым, у котораго на глазах нередко навертывались слезы; он, взглядывая на плачущих женщин, повторял слышанное уже мною:

— „Ах! отжили мы добрые дни наши", прибавив к прежним словам новыя изречения: „всех замордуют, не оставят никого в покое!".......