Мне добрый мой начальник сказал: „не горюй, выключат тебя, будь уверен—я тебя не покину, приготовься со мною к отъезду".

Я благодарил графа за его милостивое благорасположение. Фельдмаршал, посмотрев пристально мне в глаза, сказал мне с миною на лице, какой я у него во все время моей бытности при нем не видал:

—„Эта кутерьма долго существовать не может!"

Слова замечательныя, скрижали истории.

Государь написал фельдмаршалу своеручно рескрипт, в котором император всемилостивейше соизволил лаконически изложить высочайшую свою волю сими словами:

— „Господин фельдмаршал граф Салтыков 2-й. Делаю вам последний выговор!" и более ничего в рескрипте не было сказано. Кратко, но ясно.

Ровно шесть недель томились мы ожиданием объявления высочайшей воли.

Настала погода, называемая на святой Руси началом весны, такой поры, когда в благословенном царстве русском с большим затруднением путешествуют по образу пешаго хождения, а на повозках, и кольми паче в каретах, колясках, едут с большою опасностью—коли не быть убитым до смерти, то быть изуродованным. Фельдмаршал не один раз повторял:

—  „Вот придется тащиться в самую ростополь".

Казалось, он негодовал на замедление опалы.

Высоких достоинств, высокаго ума и образования, добрейшая женщина, супруга фельдмаршала графиня Дарья Петровна, рожденная графиня Чернышева, не переставала, как и прежде, с самаго ея прибытия в Москву, быть примером высокой нравственности, примером христианской добродетели и простаго, но благороднейшаго и деликатнаго обращения в обществе. Каждый день обедало у графиня 30— 40 человек дам и мужчин, каждый вечер 80 — 100 человек обоего пола гостей наполняли залы фельдмаршала и ни одно лицо не оставляло хозяев без чувств искренняго уважения и преданности. Если Всемогущему будет угодно продлить мне жизнь еще на семьдесят три года, я никогда не перестану благословлять память въ Бозе почившей, никогда не вспоминаю о графине без чувств благоговейнаго уважения и чистейшей благодарности. Графиня сделала для меня чего не могла сделать моя родительница. Я имел счастье слышать в разговорах суждения графини Дарьи Петровны, из коих понял и уразумел, что можно быть отличным кавалерийским офицером и быть невеждою, неотесанным болваном. Я мог славно командовать на ученьи не только эскадроном, полком, дивизиею, да пожалуй целым корпусом; знаменитый Федор Петрович Уваров, поступив из реформированнаго Кинбургскаго драгунскаго в Екатеринославский кирасирский полк, у меня учился и командным словам, и маршировке в пешем строю, и приемам ружья в экзерциции, а Федор Петрович у нас чуть чуть не попал в Бунопарты!

Да будет на веки благословенна память твоя, благочестивая жена! Да покоится душа твоя на лоне Авраамле с миром до радостнаго утра. Тебе одной, тебе обязан я благодарностью, что я отправился в Гетинген; правда, время было уже утрачено, я был уже поврежденный сосуд, но благодарю Создателя— кору невежества с меня пооскоблили и я возвратился из Германии не свиньею, а похожим на человека.

15-го или 16-го числа марта, не упомню твердо, утомленный докладом бумаг фельдмаршалу, вышел я из кабинета и сел у окна на Большую Тверскую улицу и площадь пред домом, главноначальствующим занимаемом тогда, по высочайшему повелению, дом, где жилъ фельдмаршал, именовался Тверским дворцом и при доме, для содержания его в должной чистоте и исправности, был отряжен гоф-фурьер двора его императорскаго величества, но при нем никакого штата не было. На дворе шли вместе, и друг друга сменяя, дождь и снег; дул ветер, на улице собаки не было, один часовой напротив дома устроенной гаупт-вахты, держав ружье по уставу, от дождя мокнул как фонарный столб; в будку часовой войти не мог: они, по особому повелению, так устроены, чтобы в нее часовой войти не мог. На что же будка? „Скачи враже, як пан каже!"

Вдруг слышу вдали звон почтарскаго колокольчика; я взглянул в окно, у подъезда остановились двое обшивней, из первых, с помощью фельдъегерей, вылезали два генерала, Анненскаго ордена 1-го класса ленты по мундиру, опоясаны шарфами. Одного я тотчас узнал.

Это был года за   два   выгнанный  из   службы  военной в штатскую   московский  обер-полицеймейстер  Павел Никитич Каверин; за два три месяца он украл у Бухвостова свору борзых: Муругова кобеля, Налета и красноподпалую суку Занозу, знатных собак,—первая была свора по всей садки. Иван Николаевич Кирсанов давал Бухвостову  сто  душ крестьян в Белоруссии за свору.   Дуралей не  уступил, не хотел разстаться с Налетом   и Занозою! Сто душ   крестьян живых, (не только) живых, по ревизским сказкам, не то, отнюдь не то, как   повествует Гоголь   о  мертвых душах,  нет!   Иван Николаевич Кирсанов был человек благородный, на черное дело не способный, и вымененныя сто душ крестьян на Налета и Занозу перешли бы во владение позднейшаго потомства в роде Бухвостовых. Да что делать, как говорит пословица: „дураков   не  орут,   не   сеят,   сами родятся".  Да Бухвостов и знал еще о том предварительно, что   у  него  хотят  украсть знаменитую свору: добрый друг по собакам, собачник Иван Михайлович   Волынской, не   задолго   отвозивший   в   Питер также лихую свору подвесть его сиятельству графу Ивану Павловичу   Кутайсову, шепнул в четырех глазах Бухвостову: — „Николай Иванович, держи ухо востро, а глаза возьми в зубы; гр. Иван Павлович знает о твоей своре, при всех изволил сказать: ничего не пожалею, все для того сделаю, кто мне  доставит  Бухвостова  свору: Налета, Муругова и Занозу!

 Бой, брат, неровен, за черную суку Цыганку Скуратова Иван Павлович, знаешь, Дмитрия (Александр.) Бахметева в Тамбов в губернаторы махнул! Бахметев дела на волос не смыслит, да у него есть секретарь Антон Семенович Змиев, из духовнаго звания, доставляет Бахметеву 200 и более тысяч рублей в год доходу. А, каково? Правду сказать, Бахметев был на волос от смерти; молить ему Богу за Нефеда. Ах! тройку вороных казанских он добыл ему, подлинно, как говорится, убить да уйтить! 60 верст в 3 часа махнул Нефед! Лошади запамились, Бахметев выкинул Нефеду по 700 руб. за голову, да подарил сукна на кафтан и милютинской фабрики кушак с золотом; да своя башка, брат, не того стоит; как ты, а я своею за сибирское генерал-губернаторство не соглашусь рисковать! Нагони его Скуратов, — ну только и жил Бахметев!"

Николай Иванович Бухвостов был женат, супруга его Екатерина Николаевна, рожденная Вердеревских, воплощенный ангел красоты телесной и редких добрых качеств душевных женщина, не могла утешить тоскующаго супруга о потере своры кобеля Муругова, Налета и суки, красноподпалой Занозы! Боже! неужели по Твоему промыслу на земле негодяи, дураки обладают сокровищами? Нет, люди сами тому виновны, Ты дал человеку часть божества Твоего—ум и волю, последняя в человеке преобладала и сосуд чистый осквернила грязью.

Другаго генерала я не узнал, как он вылезал из саней; это был кн. Сергей Николаевич Долгорукий, прозванный в обществе Каламбурыч.

От окна я поспешил в кабинет фельдмаршала предварить его о том, что видел, будучи в полном уверении, что судьба фельдмаршала, и вместе с ней моя, решена: какой выпал из колеса билет, черный или серый,—белых билетов в то время из колеса не выпадало или очень редко. Едва успел я доложить фельдмаршалу о прибытии двух генералов, фельдмаршал хладнокровно, без наималейшаго безпокойства, отвечал мне: „посмотрим, что еще будет?" как оба генерала, кн. Долгорукий и Каверин, вошли в кабинет. Кн. Долгорукий поднес фельдмаршалу куверт и говорил:

— „Государь император Александр Павлович изволил мне повелеть вручить его величества рескрипт", и вместе подавая фельдмаршалу печатный манифест о вступлении на трон Александра, Долгорукий сказал: „император Павел скончался!"

Фельдмаршал вскрыл куверт, прочел рескрипт, слеза навернулась на глазах и, оборотясь ко мне, приказал, чтобы я сейчас привез к нему обер-прокурора сената общаго департаментов собрания Щетнева (Лаврентий Николаевич, родной брат кн. Екатерины Николаевны Лопухиной).