Сэр Филипп отличался более всего своей всегдашней веселостью, и эта веселость была, быть может, самым лучшим его достоинством. Никакая мода, никакое влияние товарищей не могли из него сделать фаталиста, разочарованного во всем и всех, которых — увы! — столько развелось среди современной молодежи. Танцевал он? Да, и без ума любил танцы. Пел он? Да, насколько умел; его густой бас очень мелодично раздавался на Темзе, когда после веселого обеда он катался с товарищами в лодке. Бывал он за границей? Да, и был в восхищении от старинных неудобных трактиров, докучливых комиссионеров и медленных переездов. Ах, как все это было весело! А хорошенькие крестьянки в их высоких белых чепцах, под лазурным южным небом! А старинные дребезжащие дилижансы с избытком веревок вместо упряжи! А пыльные соборы, несносные нищие, игорные столы! Какое удовольствие даже вспомнить об этом! Сэр Филипп Джослин говорил о природе, обо всем мире с тем же восторгом, с тем же азартом, с каким молодой супруг говорит о своей прелестной жене.
Бедняки и нищие вокруг Джослин-Рока обожали молодого хозяина. Бедняки любят смотреть на веселых, счастливых людей, если только они не надменны, не горды. Сэр Филипп был богат и распоряжался своим богатством по-барски. Он был счастлив и хотел, чтоб все вокруг были счастливы. Он с радостью делился лучшими манильскими сигарами с инвалидом в богадельне или сам относил бутылку редкой джослинской мадеры с знаменитой коричневой печатью какой-нибудь несчастной крестьянке, возившейся с больным сыном. Он часами просиживал со своими фермерами, рассказывая им о заграничном земледелии, и был крестным отцом почти всех мальчуганов миль на десять вокруг Джослин-Рока. Его светлая, веселая жизнь не была запятнана ни малейшей тенью кутежа и разврата. Ни одна несчастная, опозоренная девушка не проклинала его имени, бросаясь с отчаяния в мрачные воды быстрой реки. Все любили его, и он был достоин всеобщей любви и уважения. Он воспитывался в Оксфорде, и хотя не показал слишком блистательных успехов в науке, но оставил о себе самые приятные воспоминания; самые серьезные профессора не могли не улыбнуться, когда речь заходила о его веселых, детских шалостях; все торговцы прославляли его аккуратность в платежах, а один из слуг, который должен был уйти из заведения по болезни и старости, получал от него пожизненную пенсию. За всю свою жизнь сэр Филипп Джослин не причинил никому ни малейшей неприятности, разве только один дальний его родственник, долженствовавший ему наследовать в том случае, если он умрет бездетным, мог гневаться на него, смотря на удивительное здоровье молодого человека.
Этот несчастный родственник заскрежетал бы зубами в бессильной злобе, если б узнал о том кризисе в жизни сэра Филиппа Джослина, который случился вскоре после возвращения мистера Дунбара из Индии. Кризис этот — обыкновенное явление в юности, и на него молодые люди смотрят очень легко, но тем не менее он часто имеет самые страшные, роковые последствия.
Юный владелец Джослин-Рока влюбился. Вся поэзия его натуры, вся сила его чувств, все, что было лучшего в нем, все вылилось в этой страсти. Он влюбился. Чародей махнул жезлом, и весь мир преобразился в чудный рай, в Эдем, где все блестело, все сияло отраженным светом одного любимого лица. Конечно, такая внезапная любовь прелестна. Но не низший ли это вид человеческой любви? Любовь, начинающаяся с чувства уважения, — любовь, которая растет по мере того как мы ближе узнаем любимую женщину, — вот чистейшая, святейшая любовь. Эта любовь рождается в нас бессознательно; мы не понимаем, не чувствуем ее; она тихонько подкрадывается к нам, как дрожащий свет восходящего солнца. Любовь эта пускает глубже свои корни, вырастает в более роскошное, обширное дерево, чем та мимолетная, быстрорасцветающая, чудная, беспричинная, которую зовут любовью с первого взгляда. Быть может, ее цвет и обворожительнее, прелестнее на вид, но, увы, ее корни неглубоко заходят в душу.
Человек, любящий с первого взгляда, влюбляется всегда в голубые глазки, прелестный ротик или греческий носик. Но человек, любящий женщину, которую он знает и уважает, любит ее потому, что она в его глазах — идеал всего возвышенного, благородного. Для него любовь — вера. Он не может сомневаться в женщине, которую обожает; он обожает ее только потому, что верит и знает, что она выше всех сомнений! Дикая страсть Отелло к невинной венецианке была любовью с первого взгляда. Он любил Дездемону за ее красоту, любил ее за нежные взгляды, устремленные на него в то время, когда он рассказывал о своих славных похождениях. Черный мавр любил ее потому, что она ему нравилась, а не потому, что он ее знал, — и вот достаточно двух-трех слов подлого обманщика, чтобы уверить его в низкой измене. Невинное, прелестное создание мгновенно превращается в его глазах в падшую, презренную женщину.
Гамлет не поступил бы так. Нет, он зорко следил, он внимательно наблюдал за своей Офелией; он знал все тончайшие изгибы ее сердца; он ловил ее на словах, стараясь подметить, нет ли в ней хоть малейшей тени сходства с низким, раболепным отцом. Гамлет, женись он на любимой им женщине, стал бы, быть может, беспощадным мужем, но никогда не зарезал бы своей жены из пустого подозрения, никогда не поверил коварной клевете какого-нибудь Яго.
Но, увы, женщины предпочитают страстного, дикого Отелло задумчивому, тихому Гамлету. Глупые создания верят блеску и шуму, верят тому, кто громче кричит.
Филипп Джослин и Лора Дунбар встретились впервые на обеде, который миллионер давал своим соседям в честь своего приезда. Они встретились снова на балу, где Лора вальсировала с Филиппом. Он научился вальсировать по ту сторону Альп, и мисс Дунбар предпочитала танцевать с ним, чем с другими кавалерами. На сельском празднике они встретились в третий раз; тут цыганка, нарочно привезенная из Лондона, гадала им на будущее. При этом Лора невольно покраснела, а Филипп, как живописец, любовался эффектным отражением темно-карих ресниц на темно-голубых глазах. Потом они стали постоянно встречаться то на скачках, то на обедах, куда Лора являлась в сопровождении какой-нибудь знакомой старушки, и вскоре юный баронет влюбился по уши в прелестную дочь банкира.
Он любил ее горячо, преданно, по-своему безумно. Он был истый Джослин — страстный, сумасшедший. Со времени обеда в Модслей-Аббэ он только и думал, только и мечтал о Лоре Дунбар. С той самой минуты он стал вечно бродить вокруг Модслей-Аббэ. Через великолепный парк банкира извивалась маленькая тропинка, которая вела в деревню Лисфорд, и, будь эта уединенная, мрачная деревушка самым очаровательным местом на свете, сэр Филипп вряд ли мог посещать ее чаще, чем теперь.
Одному небу известно, что находил он хорошего в узкой, мрачной улице маленькой деревни, в низеньком, каменном рынке с железными, ржавыми воротами, наверху которых красовался герб Джослинов. На маленькой площади перед церковью росла трава; сама церковь с четырехугольной колокольней едва выглядывала из-за густого плюща, вьющегося вокруг нее. На маленьких домиках с высокими крышами, на всем виднелись следы старины. Вообще эта деревня навряд ли могла нравиться молодому, богатому владельцу Джослин-Рока, и все же Филипп Джослин ездил туда три раза в неделю. Эти частые посещения начались тотчас после бала и концерта в Модслей-Аббэ.
Самая близкая дорога из Джослин-Рока в Лисфорд была большая дорога; но сэр Филипп не заботился о том, чтобы поскорее попасть в Лисфорд. Он предпочитал маленькую тропинку через модслейский парк. Действительно, тропинка эта была очаровательная: с обеих сторон расстилались над ней широкие, тенистые ветви громадных вязов, и только кое-где солнечные лучи проникали сквозь густую листву. Вокруг росли красивые папоротники, колеблемые легким осенним ветерком; между дикими водяными растениями, едва виднелись, покрытые тиной, небольшие лужи стоячей воды. В воздухе все было тихо, мирно; из соседнего леса доносился запах сосны. И ко всей этой прелести природы для Филиппа еще присоединялась надежда увидеть Лору.
