– Для больших хозяев, – армянин включил мотор. – Меня Хачик зовут. Того с персиками в костюме – Начик. Заходи к нам на рынок, Маша.

– Маргарита, – проговорила она вслед уезжающему автомобилю.

Указанную на бумажке квартиру Маргарита нашла просто, словно сотни раз входила в просторный подъезд и поднималась на этом лифте. Тогда здесь висело зеркало, черный телефон для звонков в диспетчерскую на случай поломки, стоял дерматиновый диванчик, а полированные дверцы распахивал лифтер. Она помнила и дверь квартиры с темно– коричневой обивкой и номером на бронзовом ромбе. Сомнений не было – Маргариту пригласили в квартиру Жостовых. Звонок затрещал в передней и дверь тихо отворилась. Сама, без нажима и постороннего вмешательства. Маргарита нерешительно вошла в прихожую, освещенную под потолком лампой в круглом матовом рожке. Позвала. Никто не откликнулся. Квартира казалась не жилой. Похоже даже было, что ее заперли пять десятилетий назад и лишь теперь открыли. Повсюду пыль, запустение, старые, хмурые вещи. Калоши с малиновой подкладкой, цигейковая ушанка на вешалке. И чей–то клетчатый зонт с вылезшей спицей.

Осторожно заглядывая в каждую дверь, Маргарита обходила комнаты, не осознавая, что здоровается со знакомыми вещами. Вот резной буфет, огромный и нарядный, как Миланский собор. За дверцами все еще поблескивают бокалы, конфетницы, чашки. Лежит на радио стопка газет, перевязанных шпагатом с фотографией макета Дворца Советов на передовой. Гигантский Ленин тянет за облака многотонную руку.

Стол покрыт кружевной скатертью, такой ветхой, что притронуться страшно. В спальне плотно задернуты шторы гранатового пыльного бархата, царит сырой подвальный полумрак, пахнущий плесенью. Словно крылья бабочки сложены створки трельяжа, голые серые матрацы двуспальной кровати под текинским ковром напоминают надгробья.

Кабинет весь в книжных полках. На вишневых корешках золотые оттиски полное собрание сочинений И. В. Сталина. Выгоревшие обои у окна сохранили прямоугольные следы от рамок. А на письменном столе завал бумаг.

Маргарита опустилась в кресло, обтянутое коричневой холодной кожей. У поясницы оказалась подушечка из шерстяной шотландки, отороченной витым шнуром. Она знала историю этой вещицы из рукописи Максима. На изготовление подушки пошел шарф Серафиминого отца, прапрадеда Максима, привезенный с гастролей по Италии. Как долго живут вещи, как бережно хранят они память прошедшей жизни. Про тот триумфальный рождественский концерт в Милане 1903 года, про ночную прохладу у Домского собора и ароматные руки черноглазой, смешливой женщины, заботливо запахивающей на знаменитом горле российского тенора подаренный ею шарф…А потом были в жизни ломбардского шарфа и поездки по свету и московские лютые холода. Видел он, как покрывалось морщинами лицо хозяина, кутающего немощное уже горло в шерстяное тепло, как расцвела дочь бывшего певца Сима, а потом тоже увяла и сшила из обветшалого шарфа покойного отца подушечку для спины своего супруга, сидя под старой лампой, блестя наперстком на среднем пальце… А время неслось вперед, уносясь все дальше от навсегда покинутой станции, где осталась Россия, молодость, мечты, любовь… Разве думали они – все они – обитавшие в этом доме, что когда–то уйдут, забрав с собой в небытие бренное тепло своей жизни? И ненужность, вечная ненужность станет уделом их осиротевших верных спутников, объединенных в племя изгоев под названием "старый хлам".

Оцепенение завладело Маргаритой, окруженной безмолвием знакомых вещей. Она прислушивалась к тишине, словно ожидая подсказку. Что–то поманило ее к поиску. Подчиняясь наитию и уже предчувствуя находку, Маргарита выдвинула центральный ящик стола. Коленкоровая папка с тесемками, альбом фотографий, обтянутый красным плюшем, тускло поблескивающая алюминиевая трубка калейдоскопа. Темно–коричневая кобура с именным оружием. Вот и все. Все, что осталось от Николая Игнатьевича, от памяти Макса, от его незавершенной саги. Под этим диваном прятался осаждавший Жостова бес. По спине пробежал холодок.

Подавляя желание сбежать, Маргарита открыла альбом. На фотографиях были знакомые лица. Двое сидят, улыбаясь в объектив. У женщины уложены валиком светлые волосы по довоенной моде. Мужчина с открытым, уверенным лицом в мундире с инженерными ромбами, уверенно смотрит вдаль. Варюша и Лев. У колен родителей стоит шестилетний мальчик – короткие штанишки на лямках, вздутые на коленках чулки. В натужно растянутой улыбке заметно отсутствие переднего зуба. Его заставили засмеяться, а потом – застыть, ожидая "птичку". Он станет коммунистом, большим начальником, строящим новую Москву, отцом Максима. Он тайно будет мечтать о том, что этот Дом, превратившийся в братскую могилу, исчезнет, а из праха возродится Храм. Он приведет сюда сына, чтобы рассказать, сколь страшна хватка компромисса, как опасен советчик по кличке Гнус.

Маргарита вскочила, подбежала к окну, уперлась руками о подоконник сворачивая шею – Храм стоял, светясь белизной в сизом вечернем мареве. Омывавший купола дождь становился золотым – яркое свечение окружало плывущую в сумраке громаду.

Прихватив коричневую папку, она устроилась на диване в дедовском кабинете.

В папке оказались пожелтевшие, исписанные лиловыми чернилами листы. Крупным, летящим почерком звенел нежный женский голос, мелким, округлым задумчиво шептал печальный баритон.

"Родной, любимый, единственны", – писала размашистая женская рука.

" Левушка, родной, любимый, единственный!

Пишу каждую пятницу после спектакля. Все разбегаются, я быстренько привожу в порядок гардероб и остаюсь одна. Сижу за гримерным столиком самой Котляревской! Вот бы наша примадонна разоралась, если б узнала что костюмерша проводит пару интимных часов в ее владениях! Да, интимных. У меня такое чувство, что собираюсь на свидание с тобой, скоро увижу тебя, смогу прикоснуться, обнять… Не смейся, перед тем, как взять перо, наложила грим, точно такой, как был у грымзы сегодня и даже окутала плечи ее драгоценным боа! В нем она поет выходную арию Сильвы. Ах, Левчик, честное слово, я выгляжу лучше, хотя конечно… Конечно, внешность в музыкальном театре не самое главное. Ладно. Не ныть, не ныть, не ныть… Это я себя уговариваю, потому что твердо верю: все обязательно уладится! Помнишь наше свидание на крыше? "…И хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться…" Мы тогда загадывали, что проживем долгую и очень красивую жизнь. Пока не получается, но мы все равно сделаем это, хотя бы ради Мишеньки, ладно?

Об отце ничего нового узнать не удалось. Десять лет без права переписки. Осталось еще семь. Каждый день заново пересчитываю, все пытаюсь как–нибудь обмануть время. Не получается. Вот мама молодец! Представляешь, возглавляет в Уфимском лагере какой–то драмкружок, и пишет, что люди в коллективе подобрались чрезвычайно талантливые.

Ты зря, клянусь, зря все повторяешь одно и то же. Ты не прав, Левушка. Я не приносила никакой жертвы. Дочь врага народа не может оставаться женой ответственного работника. Мы же сами знаем, что наш развод – уловка, а разлука – дело временное. Вместо того, чтобы вместе с нами попасть под следствие, ты служишь родине на ответственном участке! Ты можешь применить свои способности, свой талант! И ты должен сохранить себя для всех нас, для народа. Кстати о способностях. Мишка таскает по арифметике сплошные тройки. Боюсь, он не в тебя, но особыми вокальными дарованиями тоже не отличается. Здесь на Арбате такая шпана! Затеяли джаз–банд, кто постарше, конечно. Голубей с утра до вечера гоняют. А дерутся – ужас! Я у Мишиного дружка настоящий нож с выдвижным лезвием видела!

Но ты не паникуй. Дядя Федя нам сильно помогает. Хорошо, оказывается, когда сосед милиционер. Вообще мы в нашем клоповнике живем дружно. Вместе, к слову, дустом по клопам ударили. Избавились пока. Представляешь – шесть семей! Вечером собираемся на кухне и митингуем – ну прямо настоящее собрание общественности. Сплошнее диспуты – с огнетушителем не растащишь.