– О! О–о–о! Счастлив снова видеть вас, мой друг! Давненько не встречались, говубчик!

Возражения застыли на устах Гарри, изобразивших самую радушную улыбку. Двумя руками Боннар потряс протянутую лодочкой кисть повара, увидел Мару, склонился к ее руке, бормоча нечто восторженное. Потом поднял остробородое лицо к дубовому потолку и резко взгрустнул:

– Бывал я здесь, бывал… Интереснейшие вещи происходили в сем чертоге. Тут, именно тут собиралось правление Союза писателей. Э–э–э, деточка, вам невдомек, сколь важна миссия литератора в обществе! Союз Писателей СССР – дитя русской словесности и государственного аппарата. Капризное, уродливое, но могучее: помесь танка с патефоном. А роль Правления Союза можно сравнить лишь… – Он воздел глаза, но тут же, словно смутившись, перешел на серьезный тон. – Принимало Правление в ряды инженеров человеческих душ, исключало, давало советы, поощряло… М-да!.. И характеристики составляло, письма протеста в ЦК… Активная велась деятельность! А уж насчет путевочек, дачек, зарубежных читательских конференций – сами знаете – имелся определенный фонд и требовалось выбирать достойных. Увлекательнейшая процедура!

– Редкая осведомленность для жителя других, гм… широт, – восхитился Гарик, так и не выяснивший ни гражданства, ни места проживания Шарля.

– По случаю, друзья мои, по печальному случаю. "Доктора Живаго", помнится, здесь разбирали, тысызыть, анализировали стилистические особенности, идейную направленность произведения рассматривали… Горячее было дельце. Не любили в Стране Советов Нобелевских лауреатов.

– Зато теперь чтят, – восстановил справедливость Игорь. – И все исторические ошибки критически обсуждают.

– Вот оно–то и радостно! Оно–то и обнадеживает! – иностранец просиял. – А люстра здесь знаменитая. Вам, конечно, известно, что это подарок Иосифа Виссарионовича?

Мара и Гарик, переглянувшись, пожали плечами.

– Дело, видите ли, было так. В день открытия первой станции метро к товарищу Сталину подошел сочинитель Горький, этот самый Союз писателей возглавлявший, и в который раз пожаловался, что у клуба литераторов нет своего здания. Все есть – и темы, и идейная направленность, и мощь художественного слова, и совесть партийная, а здания нет. Вождь сочувственно покачал головой, обещал дом выделить и добавил, указывая пальцем на станционный "канделябр": "А люстру вот эту вазмы". – Шарль ловко изобразил акцент. – Невообразимый, скажу вам, был человек. Как–то на даче в Усово засиделись мы с ним до звезд. Комары, знаете ли, звенят, сирень так и светится, луна за соснами и тишина сумасшедшая. Коба пыхтел, пыхтел трубкой, а потом спрашивает: "Скажи, Шарло, а через сто лет меня помнить будут?" Ну, что я мог ответить? Вынужден был спешно уехать за границу.

Игорь и Мара переглянулись и собрались вежливо улизнуть от разъюморившегося господина.

– Я как раз собирался показать моей девушке дом, – Гарик отступил, любезно кланяясь, с явным намерением отвязаться от Шарля. Но тот оживился:

– Охотно, охотно пройдусь с вами и поделюсь информацией. У графа Ивана Семеновича Олсуфьева, выстроившего для семейства эти хоромы, был неплохой вкус. Общество собиралось отменное и стол, знаете ли, стол – лучший на всю Москву. Повар из Парижа, винный погреб с драгоценнейшим содержимым… Может, Грибоедов и читал здесь возлежащей на канапе даме выдержки из "Горе от ума", но мало вероятно, что она доводилась ему теткой, хотя, как известно, вопрос крови – самый загадочный.

Они спустились на первый этаж и вошли в широкую дверь. Нельзя сказать, что бы дым в Дубовом зале стоял коромыслом. За столиками по углам мирно ужинали господа, ничем не напоминавшие о богемном разгуле. Прохлада, свойственная не жилым помещениям или комнатам, предназначенным для официальных собраний витала над белыми скатертями.

– Дубовый зал служил для особо торжественных случаев. При графе здесь заседала масонская ложа. О сем свидетельствует четырехлистник в стрельчатых окнах. Как известно – их знак. А вот двуглавые орлы в рисунке балконной решетки – самодержавные. Так и остались, не улетели, не испугались визита генералиссимуса в скрипучих сапогах… А в соседнем, каминном зале сохранились деревянные панели – первозданные, настоящие… Надо сказать гуляли здесь литераторы до потери членских билетов и предметов личного пользования! – Взгляд Шарля заиграл отсветами минувших банкетов. – Помню, Константин Симонов, получив шестую Государственную премию в 1950 м…

Игорь вздохнул, демонстрируя ангельскую терпимость к болтовне навязчивого джентльмена.

– Мне хочется взглянуть на Пестрый зал, – робко подала голос Мара, которой забавный иностранец нравился. – Вероятно, у господина де Боннара найдется не мало историй…

– Пестрый считался одним из самых богемных кафе в "оттепельной" Москве. Прямо на стенах оставляли шаржи и автографы знаменитости, перехватил инициативу Игорь.

"Когда будешь есть тушенку не забудь про Евтушенку", – процитировал де Боннар и обратился к Игорю: – Ваш просветительский пыл похвален, мой юный друг. Но нет никакой возможности пропустить коронные блюда шефа, которые сейчас вон на тех тележках покатили к нашему столу. М-м… Поразительная вещь: кухня русско–французская, повар австриец, продукты из Швейцарии и Германии, а пахнет благополучием и процветанием.

– Эти штуки называются "фуллите из лосося тартар" мудрено, а? раскланявшись с иностранцем, Везун увлек Мару к столу. – На самом же деле простейшая вещь – розово–черная слоеная башенка. Можете наскоро приготовить сами: слой копченого лосося, слой черной икры, прозрачный ломтик свежемаринованного лосося и букетик сочной зелени. Я лично предпочитаю "Олсуфьева". Жареное филе форели с креветками, шампиньонами, артишоками и соусом "Салтыков". Хотите я вас научу готовить? Или лучше перепелов "Галицино"?

Мара подозрительно взглянула на черноглазого весельчака:

– Вы настоящий джентльмен.

– Джентльмен? Ерунда! Я повар, дорогая девочка. И этим все сказано.

Игорь Везун теперь частенько думал, что фамилия прилепилась к нему не случайно. С того сентябрьского дня, когда в особняке Пальцева насморочный ученый докладывал о запуске какого–то прибора, компания заговорщиков собиралась еще дважды.

Подслушав разговоры в кабинете, Игорь кое–что смекнул о происходящем и понял: пробил его звездный час. Канул в прошлое наивный сирота, позволявший, как теперь говорят, крутануть себя всякому сопляку. Исчезла круглоглазая удивленность, робость, подобострастие к вышестоящим товарищам. Вместо них заявила вдруг о себе разбойничья лихая удаль. Будто стоял он всю жизнь не у плиты, а на пляшущем корабельном мостике, был жилист, зол, опоясан широким кожаным поясом, из–за которого торчали рукоятки пистолетов, а волосы воронова крыла перехватывал алый шелк. Плыл под его командой в Карибском море фрегат с черным гробовым флагом. И гнался за отчаянными флибустьерами корвет, и стлался над волной пушечный дым. Но уходил от погони отчаянный пират, гроза морей, владеющий несметными сокровищами и властью…

В таком состоянии духа "проговорился" как–то повар хозяину, что стал невольным свидетелем собрания в кабинете особняка, мало что понял, но хочет быть полезен делу всеми своими преданными потрохами. Разговор происходил на даче. Холодный ветер нес по дорожкам сада палую листву. Нечто опасное, хищное промелькнуло в холеном лице Пальцева. Он устремил внимательные глаза на вспотевшего под кожаным пиджаком повара, смотрел долго, а потом отвернулся, засвистел: "Ты возьми меня с собой, я пройду сквозь злые ночи…" – и двинулся по ведущей в осенний лесок дорожке. Сзади семенил флибустьер, раздираемый противоречивыми желаниями: то ли воткнуть по рукоять в широкую спину благодетеля острый и длинный кухонный нож, предусмотрительно припрятанный за брючным ремнем, то ли, если дело выгорит, целовать барскую ручку. Минут пять оба висели между жизнью и смертью. Просчитывал Альберт Владленович варианты поварской участи и, наконец, подвел итог. Обернулся, подманил пальцем, обволакивая ласковым взором: