– Не мне, не здесь, не сейчас, – твердо отрезал джентльмен, освобождаясь от хватки гипюровых перчаток. – Вам необходим полный покой, мэм. Позвольте…

Он помог внезапно затихшей старухе поднять на постель ноги, расправил складки синего панбархата, сложил на груди успокоившиеся руки.

– Сон – лучшее средство сохранить вечную молодость. Поверьте мне – до сих пор не изобретено ничего более радикального. – Он провел рукой над лицом засыпающей и посмотрел на фортепиано – крышка откинулась и клавиши начали сами вдавливаться, неумело наигрывая ту часть си–бемоль минорной сонаты Шопена, которая обычно звучала в Колонном зале над ответственными покойниками.

Нечто незримое затрепетало в воздухе, забилось у стекла и вылетело через распахнувшуюся форточку в морозный декабрьский воздух. Посланец успел разглядеть очертания освободившегося Гнусария – старого, полуразбитого параличом. Ветеран сатанинской службы выпорхнул в блекнущее небо, оставив в комнате запах серы и гниющих цветов. Осыпав ложе почившей своими сомнительными хризантемами, убийца вышел, притворив за собой дверь…

В гостиной рыжий, кривя кирпичную физиономию, покосился на горящую дюжиной миньонов хрустальную люстру, рухнул в белое кресло и, орудуя куриной лапкой, как зубочисткой, прогнусавил:

– Объект нуждается в серьезной уборке.

Тем временем в разных концах столичного пригорода – на севере и на юге – произошли пренеприятные инциденты.

Первый случился в Перелыгино. Машенька, отбывшая к отставному любовнику прямо в банном халате, успела в машине привести лицо в полную боевую готовность и приготовить необходимые значительные фразы для трудного, но бурного примирения.

Высаженная детективом у ограды заснеженного сада, она тихо пробралась потайной тропинкой к дому, проникла на кухню, сбросила сапоги на шпильках, шубу, накинутую поверх халата и мягко заскользила по комнатам. Дом спал, выдавая признаки сумбурной холостяцкой жизни, проходящей в душевном смятении по поводу творческой непонятости. Художник высокого концептуального потенциала, Фарингосептов не захотел встраиваться в унизительный процесс коммерциализации литературы. В связи с этим похоронил свой талант на поприще банного бизнеса, пил, дебоширил, разнуздано менял женщин, заявляя во всеуслышанье, что еще не нашел той, Единственной.

Маша на цыпочках поднялась на второй этаж, стараясь не задевать пустые бутылки, чашки с заскорузлой кофейной гущей, тарелки, утыканные бычками, обрывки газет с остатками пищи и прочие признаки тоскливого одиночества. Дверь в спальню легко открылась, показав бордельно нарядную комнату с зеркалом на потолке и вместительным ложем под ним. Ковер, кресла, тумбочки беспорядочно покрывали детали верхнего и нижнего туалета, рассчитанные по меньшей мере на трех персон, и листы полусожженной рукописи. Под одеялом горбилось измученное ожиданием Единственной тело поэта.

Сбросив халат со стремительным профессионализмом, Маша юркнула под бок любимого, обняла его, нащупывая нужные для перемирия места и горячо шепча:

– Я пришла, твоя маленькая п…душечка…

Бок нащупался женский и интимные места тоже. Голос у облапанной дамы оказался скверный, но еще ужаснее было ее искаженное отеками и ужасом лицо. Из–под одеяла вынырнули еще две головы, причем только одна из них принадлежала Фарингосептову и по ней, размахнувшись не детским кулаком, съездила Единственная…

…На севере же, а именно в таможенном отделении Шереметьево-2, куда был доставлен литературным агентом знаменитый триллерист, дела обстояли куда серьезней.

Помахав ушедшему за турникет писателю, Экстрактов поспешил к телефону–автомату и противным голосом доложил начальнику смены – что, где, когда и у кого надо искать.

Наводка оказалась точной. Крутые парни таможенники, принявшие поначалу творца любимого героя Ссученного, как родного, попросили писателя достать ноутбук, затем собственноручно вскрыли нижнюю панель и глубоко вздохнули на стойку посыпались пакетики с белым порошком.

– Это не я! – нелепо возмутился Глыбанин. Но человек в начальственном мундире взглянул на него с нескрываемой тоской, словно своим поступком триллерист плюнул ему в душу. И пообещал голосом тени отца Гамлета:

– Разберутся. Но, помяните мое слово, разбираться будут долго и трудно…

… – И вот мы здесь, – закончили свой рассказ о расселении квартиры помощники того, кто называл себя Демосом Мефистовичем.

– Полагаю, вы не зря потрудились. Наши гости почувствовали некую странность и сейчас задают себе массу вопросов, – сказал он. – С этими симпатичными ребятами придется немного повозиться. Стало быть, пора устраиваться основательно. – Деймос вытянул ноги и размял колени. – У меня какое–то странное настроение. Тянет к покою, уюту…

– Рады-с! – хором отозвались остальные.

– Подыщем что–нибудь премиленькое для труда и коллективного проживания. Как, допусти, насчет бывшего адреса? – проявил энтузиазм Шарль.

– Увы, отпадает. Запомните: никогда не возвращайтесь туда, где вы были счастливы. Знаете, что сделать труднее всего? – Не попасть в свои собственные, как казалось, значительные следы. Они окажутся мелковатыми, а новые… новые и вовсе в сравнении с ними – нестоящими… Друзья! Мы начинаем новые приключения и станем заглядывать в прошлые лишь с теплой ностальгической слезой. Прежде всего – обновим досье – БАТОН, АМАРЕЛЛО, ШАРЛЬ. Прощу обращаться ко мне запросто – экселенц. А если официально, то, пожалуй, в качестве первой буквы я предпочту раскатистое Р–р–р…(" Р-рр…" – старательно – повторила свита.) Для проживания требуется нечто уютное, скромное. Здесь как то давит. Груз исторических ошибок чрезвычайно токсичен.

Роанд подошел к окну.

Короткий декабрьский день быстро угасал, сообщая панораме города печальное очарование. Кое–что тут угадывалось сразу – круглая ротонда на крыше дома Пашкова, башни и стены Кремля, золотые купола соборов за ними, трубы серой фабричной громады по правому берегу реки и особняки вдоль набережной, гигантский, горящий огнем шлем Храма Христа с огромным витым крестом.

Но было и новое, не московское: узкие башни, поднимающиеся над центральными кварталами, сплошь стеклянные, залитые изломанным ослепительным солнцем, монументальный монолит президентского отеля, похожий на многопалубный океанский лайнер, нечто гигантское, черное, торчащее на шипастой стелле прямо из вод Москвы–реки.

Чем ярче и обманчивей горело в окнах опускающееся за Воробьевыми горами солнце, тем сумрачней становилось в комнате.

– Займитесь устройством жилья. Мне надо отдохнуть, – переместив кресло к окну, Роланд извлек из папки с ботиночными шнурками измятые листы и, подставляя их бледному свету угасающего дня, начал читать.

"…Морозный день 5 декабря 1931 года приближался к середине…"

Морозный декабрьский день приближался к середине. Легкий дымок поднимался над московскими крышами, оранжевым шаром стояло в молочной пелене низкое солнце. Оно не слепило и не грело, лишь розовым райским отсветом заливало заиндевевший, словно из сахара вылепленный город.

На заснеженной набережной тихо и безлюдно. Заблаговременно огородили высоким забором Храм, выселили жильцов из близлежащих домов ветхой застройки, перекрыли ведущие к площадке улицы. Только рабочие в темных спецовках суетились у опустевшей громадины, переругиваясь и похрустывая морозным снежком.

С куполов Храма сорван позолоченный убор, выломаны двери и резные мраморные плиты, в провалы разбитых окон заметает снег. Весь в ранах, следах увечий и пыток, приговоренный стоял крепко, поднимая к декабрьскому небу кружевной остов обнаженной главы. В скорбном облике собора, лишенного праздничного убранства, резче обозначились черты сурового древнего зодчества. Опушенная инеем арматура куполов серебряным кружевом таяла в прозрачном воздухе, искрящиеся стены, залитые розовым солнцем, казались прозрачными. Глядящим на него сейчас людям являлась странная мысль: не разрушится Храм, вознесется. Оставит предавшую его землю, уйдет в тот мир, которому принадлежит по праву.