Батон сунул Шарлю кальян, протянул к ребенку лапы и поднял, прижимая к меховой груди. Усища осторожно отвел назад и уши сложил посимпатичней.

– Та такой красивый! Такой сильный… – лепетала девочка, запуская ладошки в мягкую шерсть. – Твои друзья тоже хорошие, но только у нас одна комната и еще там спит бабуля.

– Вот и сфотографируйтесь все вместе на память! – не упустил момент фотограф. Он умело рассадил всю компанию под пальмой, навел поляроид, прицелился. Что–то затрещало в аппарате, замигали огоньки, и запахло горелым пластиком.

– Ни фига себе! – отдернув от глаза вспыхнувший аппарат, фотограф перепугано задул на него. Но тут раздался нормальный щелчок и вопреки явной аварии вскоре явился влажный снимок. Девочка с мамой загляделись на всплывающее изображение, а Шарль потянул друзей в сторону. – Бежим! Мы же не можем проявиться на пленке.

– Я проявлюсь. Уж будьте покойны, – заверил Батон. – Так поднапрягся, всю энергетику сосредоточил, чуть прямо не лопнул. Пусть девочка радуется.

Воровски улизнув в переулок, троица искала укромное место для взлета. Тут подвернулся под ноги Амарелло крупный, нарядный и грозный господин и вместо того, чтобы уступить дорогу, наступил на его гигантский лаковый ботинок.

– Шид! Куда претесь, господа? – зло зыркнув на бродяг, мужчина поспешил к своей арке. Но те преградили ему путь.

– А кто будет прощенье просить, товарищ? – с интонациями доброго чекиста поинтересовался коротышка в треуголке.

– Перебьешься, артист, – огрызнулся нарядный господин, некто Штамповский, проживавший в Арбатском переулке в результате финансово выгодного расселения горчаковской коммуналки. Оттолкнув наглого коротышку, он уже входил во двор, когда под его ребра шмыгнули два жестких пальца и устроили сатанинскую щекотку.

– Не надо! Я не люблю шуток! – орал Штамповский, брыкаясь и отмахиваясь во все стороны. Самым неприятным было то, что ряженых и след простыл, но по его ребрам продолжали бегать наглые пальцы.

Троица оставила в подворотне заливающегося болезненным смехом господина.

– Глядите, ресторан… – с тоской голодного нищего покосился Шарль на сияющие двери отремонтированной "Праги".

– Мы уже опаздываем домой к обеду, – оттащил его кот. – Вон Амарелло голубями запасся.

– Не хочу я отравленных голубей У них сульманелла и СПИД, – заныл Шарль. – Ну хотя бы закусочку на лету перехватим. Или деволяйчик с картофелем фри и каперсами.

– В ресторан не пойду, – отрубил Амарелло. – Я за жесткую дисциплину.

Но сам направился к прилавкам с ушанками и матрешками, уловив заинтересованные взгляды продавцов, сосредоточившиеся на его треуголке.

– Давай хоть заглянем. Только заглянем и уйдем, – Шарль подтолкнул Батона к зеркальным дверям, возле которых стоял весьма представительный и нарядный швейцар. Де Боннар сделал надменное, барственное лицо. Швейцар с почтительным поклоном распахнул перед гостями тяжелую дверь.

– Я иметь при себе живой кот! – сообщил с акцентом и с вызовом Шарль, пропуская вперед шествовавшего на задних лапах Батона. Змеевик кальяна свисал из–под шерстяной лапы, плоская морда выглядела более чем нагло совершенно неприемлемо.

– Пожалте проходить, – одобрил швейцар.

– Так с котами можно!? – вспылил де Боннар на чистом русском.

– Пожалуйте-с! – еще смиренней произнес неестественной вежливости человек в могущественной ливрее.

– А если можно, то почему нигде не написано "с котами можно"! Иностранец придирчиво рассмотрел дверь. – Не вижу! И представьте, только тут, в этой глуши можно встретить подобное пренебрежение к меньшинствам! Возмутительно! Форменный фашизм! – Бушевал Шарль, привлекая внимание прохожих и спугнув швейцара.

Тот куда–то позвонил и вскоре у дверей вырос элегантный породистый господин, представившийся как дежурный администратор. Он стал зазывать гостей внутрь для выяснения претензий, но вздорный иностранец кричал, что шагу не сделает в этот филиал КГБ. Конфликт разрешился тем, что на сияющей двери появилась красиво выполненная табличка "С КОТАМИ МОЖНО", по сути соответствовавшая требованию клиента. Но Шарль кушать расхотел. Все еще ворчащий, машущий руками, он был отведен Батоном в какой–то двор, где штабелями поднимались пустые коробки, бидоны и ящики.

– Ну все, кончаем базар, – сказал кот, очищая от мусора богатый хвост. – Мне лично прогулка понравилась. Мои философские тезисы получили эмпирическое подтверждение: Человек – это звучит гордо. Иногда даже в одной отдельно взятой стране и в конкретной социокультурной ситуации. Я даже склонен к абсурдной мысли, что они и в самом деле бессмертны. Но оставим смелые гипотезы. Куда подевался Амарелло?

– Давно тут жду, – в развалку вышел из–за тары кривой. Он был без голубей, но в ушанке. – Толкнул птиц москвичам, раз вы есть отказываетесь. Отдал бесплатно. Очередь даже за голубями встала. Шляпу вот на треуголку выменял. Все там говорили, что мне идет, а у треуголки устаревший фасон. Кроме того с ней можно сделать вот так. – Он отогнул уши и завязал тесемки под подбородком, довольно щеря клык. – Очень тепло.

– Глаз не оторвать, как хорош. Сегодня же пригласим портретиста Шилова для запечатления, так сказать, не забываемого образа, – съязвил сердитый Шарль. – И вот что, имею к вам предложение… – Он жестами сплотил друзей в тесный кружок и свистящим шепотом, от которого в окнах зазвенели стекла, предложил: – Экселенцу о прогулке ни слова.

– Ха! – схватился за бока Батон, изображая хохот. – А если спросит?

– Ну, если спросит… – проскрипел Шарль, растворяясь в вечернем воздухе.

Начик пришел к семи, ваял жетон, весы, перекинулся парой слов с Рубеном Абрамовичем по прозвищу Синагог. Синагог представлял на рынке кавказскую "крышу", с ним следовало обращаться уважительно, обсуждать погоду, изменения на валютном рынке, перестановки в госаппарате и разборки с узкоглазыми. Сделав все это, Начик перетаскал со склада коробки, закупленные на оптовом рынке в среду. Едва разогнулся, морщась и держась за поясницу. Под халатом у него было два свитера, один из них из овечьей шерсти, вязанный дедом.

Почти год прошел с тех пор, как маленькое приграничное селение разгромили армянские налетчики. Тридцатилетний азербайджанец с женой, восьмимесячным сыном и полоумным дедом жил в Москве.

Обтирая тряпочкой и раскладывая на прилавке в красивые пирамиды импортные яблоки, груши, мандарины, Начик уже не думал о том, что так занимало его в первое время: потомственный земледелец плодородного южного края не мог постичь, кто и как выращивает, сохраняет и перевозит сюда такие хорошие фрукты? На ящиках стояли знаки Греции, Португалии, Италии. Апельсины, сливы, виноград, кажется, вообще никогда не портились и лежали свежими, как Ленин в мавзолее. А яблоки, а изюм, а инжир, финики, курага!?

Махнул он в Москву, конечно, сгоряча. Жена уже была сильно беременная, дед совершенно нетрудоспособный, сам же Начик объяснялся по–русски с большим затруднением. Но имелись силы, некий дальний родственник, обосновавшийся в столице и вечные иллюзии глубокого провинциала на столичное процветание.

Узнать про родственника в таком бедламе оказалось не просто. Начик метался туда сюда, пока жена с дедом сидели в зале ожидания вокзала. Она затравленно озираясь и обнимая огромный живот, дед – непроницаемый и черный, словно деревянный идол, сосредоточенно шустрил спицами. Оба мелкие, худющие, смуглые, но нарядные, как в театре – надели в дорогу самое лучшее, что осталось. Осталось немного. От вещей, от родных, от прежней жизни, от селения вообще. Деревянные домишки селения горели недолго в сопровождении лая собак и воя уцелевших людей, сбившихся к оврагу. Напали армянские бандиты ночью и вышло так, что за селом, в толпе воющих, озаренных багровым отсветом пожара, оказалась беременная Фарида в красивой импортной блузке с люрексом поверх ночной сорочки. Деду удалось спасти спицы и мешочек с шерстью – все, что осталось от жены. С той ночи он и тронулся умом – начал вязать, как автомат. Раньше этим делом овцевод не интересовался, лишь пренебрежительно поглядывал на свою старуху, сидевшую со спицами у плетня и безостановочно молотившую языком с соседками. Местное радио…Все политическое положение и цены обсуждала, а темные сморщенные, как дубовая кора руки, мелькали быстро–быстро, будто бы жили отдельно от ее тяжелого, неповоротливого тела.