— Он может раскапризничаться, — сказала она. — Не привык к чужим. Давайте-ка я попробую его угомонить. Потом можешь зайти и посмотреть. Как уснет.

Сказав это, она пошла по коридору, открыла там какую-то дверь. Проскользнула в комнату, закрыла дверь за собой. Ребенок замолк.

Бад вырубил телевизор, и мы пошли за стол. Мы с Бадом поговорили о работе. Фрэн слушала. Иногда даже задавала вопросы. Но я видел, что ей скучно, и она, кажется, обиделась, что Олла не позволила ей взглянуть на ребенка. Она изучала кухню Оллы. Наматывала прядь волос на палец и придирчиво рассматривала каждую вещь.

Вернулась Олла и доложила:

— Я его переодела и дала соску. Может, теперь он даст нам поесть. Хотя, кто знает. — Она подняла крышку с кастрюли и сняла ее с плиты. Налила красный мясной соус в мисочку и поставила ее на стол. Сняла крышки с каких-то еще посудин и посмотрела, все ли как надо. На столе стояли окорок, картофельное пюре, тушеная фасоль, кукурузные початки, сладкий картофель, зеленый салат. Каравай Фрэн занимал почетное место рядом с окороком.

— Салфетки забыла, — спохватилась Олла. — Вы начинайте. Кто что будет пить? Бад всегда за едой пьет молоко.

— Мне тоже молока, — сказал я.

— А мне воды, — сказала Фрэн. — Я сама могу налить. Что ты будешь за мной ухаживать? Тебе и так дел хватает. — И встала было со стула.

Олла воспротивилась:

— Что ты. Вы же гости. Сиди. Я принесу. — Она опять покраснела.

Мы сидели, сложив руки на коленях, и ждали. Я все думал про гипсовые зубы. Олла принесла салфетки, большие стаканы с молоком для нас с Бадом и стакан воды со льдом для Фрэн. Фрэн поблагодарила.

— Не за что, — сказала Олла, усаживаясь. Бад прокашлялся. Опустил голову, коротко помолился. Так тихо, что я едва мог разобрать слова. Я понял только общий смысл — он благодарил Всевышнего за пищу, которую мы сейчас будем есть.

— Аминь, — сказала Олла, когда он закончил.

Бад передал мне окорок и положил себе пюре. Мы принялись за еду. Говорили мало, разве что иногда Бад или я замечали: «Отличный окорок» или: «Кукуруза отменная, в жизни не ел вкуснее».

— Главное тут сегодня — хлеб, — сказала Олла.

— Можно мне еще салата, Олла? — спросила Фрэн, вроде как немножко оттаяв.

— Бери еще, — говорил Бад, передавая мне окорок или миску с соусом.

Время от времени мы слышали ребенка. Олла поворачивала голову и прислушивалась и, убедившись, что он просто попискивает, снова принималась за еду.

— Чего-то он сегодня беспокойный, — сказала Олла Баду.

— Я все равно хотела бы на него взглянуть, — сказала Фрэн. — У моей сестры тоже ребенок. Но они живут в Денвере. Когда я еще выберусь в Денвер. Вот, есть племянница, а я ее никогда не видела.

Фрэн минутку об этом поразмышляла, потом снова стала есть.

Олла подцепила вилкой кусок окорока и отправила в рот.

— Будем надеяться, что он скоро заснет, — сказала она.

Бад посетовал:

— Вон сколько всего осталось. Положить кому-нибудь еще свинины с картошкой?

— В меня больше не влезет, — сказала Фрэн и опустила вилку на тарелку. — Очень вкусно, но я больше не могу.

— Ты оставь местечко, — сказал Бад. — Олла испекла пирог с ревенем.

Фрэн сказала:

— Ну, кусочек я, конечно, съем. Только вместе со всеми.

— И я тоже, — сказал я. Правда, исключительно из вежливости. Я терпеть не могу пирог с ревенем, с тринадцати лет, когда объелся им до рвоты — ел тогда с клубничным мороженым.

Мы подчистили тарелки. Чертов павлин опять подал голос. Теперь он взгромоздился на крышу. Кричал прямо у нас над головами. И расхаживал по дранке, звук был такой, будто тикают часы.

Бад помотал головой.

— Джоуи скоро заткнется. Устанет и завалится спать. Он спит на каком-то из деревьев.

Павлин снова закричал: «Мо-о-ау!». Все промолчали. Да и что тут было говорить?

Потом Олла сказала:

— Бад, он хочет в дом.

— Не пойдет он в дом, — отрезал Бад. — Ты что, забыла, что у нас гости? Им только не хватало, чтобы по дому шлялась эта птица. Вонючая птица, да еще этот твой слепок! Что люди о нас подумают, а?

Он снова помотал головой и засмеялся. Мы все засмеялись. И Фрэн тоже.

— Он не вонючий, Бад, — сказала Олла. — Что с тобой сегодня? Ты же любишь Джоуи. С каких это пор он стал вонючим?

— С тех пор, как насрал на ковер, — ответил Бад. — Извиняюсь за выражение, — добавил он, обращаясь к Фрэн. — Но, если честно, иногда мне хочется свернуть этой паскуде шею. Его и убить-то много чести, верно, Олла? Иногда как заорет среди ночи, так и подпрыгнешь на кровати. А пользы от него никакой, — правда, Олла?

Олла покачала головой — Бад нес чепуху. Повозила по тарелке лежащие на ней фасолины.

— Откуда у вас вообще взялся павлин? — поинтересовалась Фрэн.

Олла подняла глаза от тарелки.

— Я всегда мечтала завести павлина. Еще девчонкой, даже картинку нашла в журнале. Мне казалось, что красивее ничего на свете не бывает. Вырезала картинку и повесила у себя над кроватью. Ох как долго она у меня там провисела. И, когда мы с Бадом купили этот дом, вдруг появилась возможность. Я говорю: «Бад, я хочу павлина». Он только посмеялся.

— Я потом тут поспрашивал, — сказал Бад, — и мне рассказали про этого старичка из соседнего округа, который их выращивает. Называет их райскими птицами. Нам эта райская птичка обошлась в стольник. — Он хлопнул себя по лбу. — Бог ты мой! Женушка мне досталась с большими запросами.

Он ухмыльнулся и посмотрел на Оллу.

— Бад, — сказала Олла, — ты же знаешь, что это не так. И к тому же, Джоуи хороший сторож, — сказала она, обращаясь к Фрэн. — С ним никакой собаки не надо. Слышит каждый шорох.

— Если придут тяжелые времена — а все к тому идет — я Джоуи засуну в кастрюлю, — пообещал Бад. — Только пух и перья полетят.

— Бад! Не смешно, — сказала Олла, но сама же рассмеялась, снова дав нам возможность полюбоваться ее зубами.

Ребенок опять подал голос. На сей раз раскричался не на шутку. Олла положила на стол салфетку и встала.

Бад сказал:

— Не одно, так другое. Неси его сюда, Олла.

— Я так и хотела, — Олла пошла за малышом.

Снова завопил павлин, да так, что у меня на загривке зашевелились волосы. Я посмотрел на Фрэн. Она взяла салфетку, потом снова положила. Я взглянул на кухонное окно. Оказывается, уже стемнело. Окно было открыто, но затянуто сеткой. Кажется, птица копошилась на веранде.

Фрэн смотрела в сторону коридора. Ждала Оллу с ребенком.

И вот она вошла. Я посмотрел на младенца и чуть не ахнул. Олла села с ребенком к столу. Она держала его под мышками, чтобы он встал ножками ей на колени, лицом к нам. Она посмотрела на Фрэн, потом на меня. На этот раз она не покраснела. Она сосредоточенно ждала, чего мы скажем.

— Ах! — вырвалось у Фрэн.

— Что такое? — быстро спросила Олла.

— Ничего, — сказала Фрэн. — Мне показалось, там что-то за окном. Вроде как летучая мышь.

— У нас тут нет летучих мышей, — сказала Олла.

— Может, просто бабочка, — сказала Фрэн. — Не разобрала, что. Да, — продолжила она, — вот это малыш так малыш.

Бад смотрел на ребенка. Потом посмотрел на Фрэн. Откинулся вместе со стулом, оторвав от пола его передние ножки, и кивнул. Кивнул еще раз и сказал:

— Да ладно, чего уж там. Мы и сами знаем, пока его на конкурс красоты не возьмут. Не Кларк Гейбл. Но делать выводы рановато. Если повезет, вырастет — будет как папа.

Ребенок стоял у Оллы на коленях и таращился на нас через стол. Она теперь держала его поперек туловища, и он раскачивался на своих толстых ножках. Честное слово, я в жизни не видел младенца уродливее. Такой уродец, что мне и сказать-то было нечего. Слов не находилось. Не то чтобы он был больной или недоразвитый. Ничего такого. Просто уродливый. Огромное красное лицо, глаза навыкате, широкий лоб и еще большие толстые губы. Шеи будто не было и вовсе, зато три или четыре подбородка. Подбородки подползали под самые уши, а уши стояли торчком на лысой голове. На запястьях висели складки. Руки и ноги заплыли жиром. Назвать его уродом — значит не сказать ничего.