Хотя, наверно, лучше бы я глядел в пол.
— Сердце у меня разбито, — говорит она. — И превратилось в кусок камня. Конченый я человек. Хуже некуда — и ничего уже с этим не поделаешь.
— Холли, — говорю я.
Когда мы нанялись управляющими в этот мотель и перебрались сюда, нам казалось, что теперь все трудности позади. За жилье платить не надо, за коммунальные услуги тоже, плюс три сотни в месяц. Это вам тоже не кот чихнул.
Холли вела бухгалтерию. С цифрами она всегда была на ты; и номера тоже в основном сдавала она. Она любила людей, и люди отвечали ей взаимностью. Я следил за участком, подстригал траву и выпалывал сорняки, поддерживал чистоту в бассейне и устранял всякие мелкие поломки.
Первый год все шло нормально. По ночам мне удавалось подрабатывать, и на жизнь нам жаловаться не приходилось. Строили всякие планы. А потом однажды утром, ну… я не знаю. Я как раз закончил класть плитку в ванной, в одном из номеров, и тут заходит эта маленькая мексиканка — прибраться. Холли ее и наняла. Я до этого вообще внимания на нее не обращал, хотя, конечно, мы с ней здоровались. Помню, как она меня тогда называла — Мистер.
В общем, беда да и только.
Вот с того самого утра я и начал обращать на нее внимание. Аккуратная такая девчушка, и зубки ровные и белые. Нравился мне ее рот.
А она начала называть меня по имени.
Как-то, опять же утром, я чинил душ в одной из ванных, и тут она заходит и включает телевизор. Они все так делают. В смысле, горничные. Ну, когда убираются. Я отложил инструменты и вышел из ванной. И так она удивилась, когда меня увидела. И улыбается, и называет по имени.
В общем, после того как она назвала меня по имени, мы и оказались в постели.
— Холли, у тебя и сейчас с чувством собственного достоинства все в порядке, — говорю я. — Ты по-прежнему самая-самая. Перестань, Холли.
Она качает головой.
— Как будто умерло во мне что-то, — говорит. — Болело-болело, а теперь все. Ты что-то такое убил во мне; как будто топор взял и убил. И осталось одно сплошное свинство.
Она допивает последний глоток. И начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.
Я наливаю по новой и выглядываю из окна.
Перед приемной припарковались два автомобиля с нездешними номерами; водители стоят возле входа, что-то обсуждают. Один договаривает какую-то фразу, окидывает взглядом запертые двери и трет подбородок. С ними женщина, прижалась лицом к стеклу, прикрыла ладонью глаза и смотрит внутрь. Потом дергает дверь.
Внизу начинает звонить телефон.
— Даже когда мы были в постели, считай, только что, ты думал о ней, — говорит Холли. — Дуэйн, так от этого больно.
Она берет у меня из рук стакан.
— Холли, — говорю я.
— Это правда, Дуэйн, — говорит она. — Только не надо со мной спорить, — говорит она.
И принимается ходить взад-вперед по комнате, в трусах и в лифчике, со стаканом в руке.
— Ты разрушил наш брак. Знаешь, что ты убил? Ты убил доверие.
Я встаю на колени и начинаю просить прощения. А сам думаю о Хуаните. Просто кошмар. Не знаю, куда я качусь и куда вообще катится весь этот мир.
— Холли, милая, я тебя люблю, — бормочу я.
На площадке кто-то сигналит, перестает, потом начинает снова.
Холли утирает глаза.
Она говорит:
— Сделай мне еще. Этот виски какой-то водянистый. И пусть, твари, сигналят, пусть хоть совсем обсигналятся. Плевать. Я уезжаю в Неваду.
— Не уезжай в Неваду, — говорю я. — Ты что, ненормальная? — говорю я.
— Нормальней не бывает, — говорит она. — И с Невадой тоже все нормально. Оставайся здесь со своей уборщицей. А я уезжаю в Неваду. А если не уеду, то башку себе расшибу.
— Холли! — кричу я.
— Ну что — Холли! — огрызается она.
Она садится на диван, подбирает ноги и упирается в колени подбородком.
— Плесни мне еще, сукин ты сын — просит она. — Совсем охренели они там, что ли, эти сигнальщики? Пускай валят в «Трэвелодж», и свинничают себе на здоровье. Там что ли твоя уборщица теперь прибирается? Налей мне еще, сукин ты сын!
Она сжимает губы и так на меня смотрит…
Забавная штука выпивка. Если так вспомнить, все наши жизненно важные решения принимались по пьяни. Даже когда мы обсуждали, как бы нам пить поменьше, сидели мы обычно за кухонным столом, или снаружи, за летним столиком, то с виски, то с упаковкой пива. А когда решали, стоит нам или нет перебираться сюда и наниматься в мотель управляющими, то вообще пили две ночи напролет, пока не взвесили все «за» и «против».
Я выливаю в стаканы остатки «Тичерза», добавляю кубиков льда и чуть-чуть воды.
Холли встает с дивана и вытягивается поперек кровати.
Она говорит:
— А на этой кровати ты с ней тоже?
Мне сказать нечего. У меня не осталось слов, ни единого. Я отдаю ей стакан и сажусь в кресло. Потягиваю виски и думаю, что как раньше уже никогда не будет.
— Дуэйн? — говорит она.
— Холли?
У меня замерло сердце. Я жду.
Холли я любил больше всего на свете.
С Хуанитой у нас бывало пять дней в неделю, между десятью и одиннадцатью часами. В том номере, где ей предстояло убираться. Я просто заходил следом и запирал за собой дверь. Мы перебывали везде.
Но чаще всего в одиннадцатом. Одиннадцатый был у нас счастливый номер.
Получалось у нас очень здорово, но быстро. Хорошо было.
Мне кажется, Холли стоило бы закрыть на это глаза. Мне кажется, ей стоило бы по крайней мере попытаться.
А я, я по-прежнему работал по ночам. Работа была — не бей лежачего. Но тогда уже пошло наперекосяк, дальше — больше. Что-то в нас такое сломалось, не стало азарта.
Я перестал чистить бассейн. И он так зарос этой зеленой дрянью, что постояльцы совсем перестали им пользоваться. Кранов я больше не чинил, плитку не клал, и ничего не подкрашивал. Ну, если честно, то надирались мы оба ой-ой-ой как. А когда ты пьешь, то времени и сил на это уходит не мерено, если, конечно, ты за это дело берешься всерьез.
Холли тоже расслабилась. Перестала как следует регистрировать посетителей. И брала с них то больше, то меньше, чем положено. Поселит иной раз троих в комнату с одной койкой, а иной раз — одного в номер с люксовым лежбищем. Ну и начались, конечно, жалобы, а иной раз доходило и до скандала. Народ собирал вещички и перебирался в другое какое-нибудь место.
Потом пришло письмо из управления. Потом другое, с официальным уведомлением.
Звонки телефонные. Кого-то они там отправляют к нам из города.
Но нам на все это было уже наплевать, вот ведь в чем дело. Мы знали, что дни наши сочтены. Мы облажались, и оставалось только ждать, когда нас отсюда вышвырнут.
Холли умница. Она первая это просекла.
Вот мы и проснулись в ту субботу утром, после того как всю ночь пытались понять что к чему. Открыли глаза и повернулись в постели, чтобы как следует посмотреть друг на друга. И оба все поняли. Мы дошли до крайней точки, и теперь нужно было придумать, с чего начать заново.
Мы встали, оделись, выпили кофе и решили, что нужно поговорить. И чтобы никто не мешал. Никаких звонков. И постояльцев.
Вот тут я и достал «Тичерз». Мы заперли лавочку и пошли наверх со стаканами, бутылками и льдом. Для начала мы посмотрели телек, цветной, порезвились немного и послушали, как надрывается внизу телефон. А на закусь — сходили вниз и вытащили из автомата чипсов с сыром.
Забавно, что теперь, когда мы поняли, что все уже произошло, произойти могло все что угодно.
— Пока мы еще не поженились и были совсем дети? — говорит Холли. — Когда у нас были большие планы и надежды? Ты помнишь?
Она сидела на кровати, обхватив колени, со стаканом в руках.
— Помню, Холли.
— А знаешь, ты у меня был не первый. Первым был Уайетт. Представляешь? Уайетт. А тебя зовут Дуэйн. Уайетт и Дуэйн. Кто знает, сколько я всего упустила за эти годы? Но ты для меня был всем на свете, прямо как в песне.
