Это быль, это знают все горожане, все уже позабыли удивляться, что она, такая немолодая женщина с веревочной фабрики, была когда-то смелой, бесстрашной, и эту быль хотят напомнить теперь горожанам весельчак Аким, и пестующий свою славу Игорь Боровский, и Вера Трубенец, научившаяся перевоплощаться в самых разных женщин…
— Ах, Зойка ты моя! — почти с восторгом воскликнула Зоя Ивановна и потянулась к ней, поцеловала в лоб и стала неотрывно глядеть на эту Зойку, так остро чувствуя сейчас радость жизни. — Ну что тебе, ну какие там подробности? Страшно или не страшно? Да я же сказала: ноги будто примерзли! А еще, если хочешь знать… Когда ту бумажную трубочку вытащила, тот жребий свой, нет, когда жребий пал на меня, то я больше всего за маму испугалась. За маму самый большой страх у меня был! Это же мама шила мне белые фартучки, это же она мне учебники покупала. Еще июнь, только начнутся каникулы, а мама уже покупает для меня учебники у тех, кто тоже перешел в другой класс и кому они уже не нужны. За маму я больше всего и боялась!
Вера, широко раскрыв глаза, с ужасом смотрела на нее, так что Зоя Ивановна своей рукой коснулась мягкой, атласистой Вериной руки, чтобы Вера не так глубоко страдала и пощадила себя. Но вот Вера стала прежнею, задумчивой, с пристальным взглядом, вот Вера опять с удовольствием затянулась дымком, и Зоя Ивановна поняла, что Вера в эти мгновения то становится Зойкой, то опять становится внимательнейшей наблюдательницей.
— Дай-ка и я курну! — попросила Зоя Ивановна сигарету, хотя у нее все еще тлела та, первая сигарета, она лишь не замечала зажатой меж пальцев этой соломины, набитой табаком, и теперь затянулась отравным дымом, до слез поперхнулась, пожала плечами, показывая Вере, что слезы только от табака, от дыма, от этой скребущей горло горечи, а не от воспоминаний.
— А может, выпьем? Хорошего, белого? У меня есть! — и Вера порывисто поднялась, роняя пепел от сигареты на лакированный, коричневый, медового цвета стол.
— Выпьем, Зойка, выпьем! — подхватила и она, так любя сейчас даровитую эту девчонку.
— Минутку терпения, Зоя Ивановна! Я сейчас!
— Да не сейчас. Не сейчас.
— Как же понимать — сейчас или не сейчас?
— Выпьем, говорю, Зойка, выпьем, обязательно выпьем…
— Вот и минуточку терпения. Ждите меня.
— Да не сейчас же, не сейчас! Выпьем, но не сейчас. А потом, когда все получится, после спектакля…
Вера, театрально вздохнув, обронила с легким смешком:
— Ну, и договариваться же с вами, Зоя Ивановна… Но хорошо, что хоть договорились.
И обе рассмеялись. И такою раскованною почувствовала себя Зоя Ивановна! Ах, ведь жизнь идет, и была победа, и жизнь идет, идет! И Зоя Ивановна потянулась к этой Зойке, чтобы еще раз поцеловаться. И они поцеловались и преданно посмотрели одна другой в глаза.
Поцелуются они и потом, немного попозже, когда расстанутся на день, а пока Зоя Ивановна почувствовала желание сидеть с этой девочкой, еще больше влюбляться в нее, рассказывать ей о жизни и находить усладу в том, что девочка внимает ей и наверняка тоже любит ее.
— Ты ведь знаешь, Вера, прошлым летом я на киностудии чуть не каждый день бывала. На Минской, на «Беларусьфильме». Ты ведь знаешь, Вера, мой старший брат ставит кинофильмы. И я нагляделась, Вера. Работа у режиссера, скажу тебе, адова! Но не об этом сейчас. Хотя и об этом как-нибудь расскажу, по твоей части это, Вера. А вот снимал мой брат фильм о воине. Как раз в основном были массовые съемки. Беженцев играли. И разных старух, теток — толпы. И чтобы каждая была одета, как до войны, или в чем-то старом, в тряпье. И вот наблюдаю за двумя женщинами. Одна такая заносчивая, все время в массовках занята, на нее даже карточку завели, как на актрису. А другая старушка в первый раз снималась. Так вот, гляжу на них, слушаю, о чем они. И та, опытная, что ни одной массовки не пропустит, лихо ей говорит о своих знакомствах со всеми операторами, режиссерами, даже зарубежных режиссеров хвостит. И насчет беженцев ей объясняет. Что, мол, беженцы — это не только те, которые по дорогам бежали от немцев, но и на поездах даже. А еще хвастает: режиссер меня будет крупным планом снимать, среди беженцев, какие-нибудь слова даже даст проговорить и что это, мол, ее главная роль в кино. А я, Вера, смотрю на нее с сожалением и думаю: да какая же это твоя главная роль? Была ж ты, дуреха, на службе, на работе, детей вырастила — чем не главная роль? А она все про эти массовки, про эти немые сцены, как будто здесь ей славу искать, а не в том, что труженица, всю жизнь трудилась…
И Зоя Ивановна, на одном дыхании высказав все это, даже махнула в досаде рукой, словно негодуя, что старые женщины, прожив полезную жизнь, так и не осознают этой пользы, принесенной людям, детям, потомкам.
— Нет-нет, я все понимаю! — возразила поспешно Вера, наверняка приняв на свой счет ее жест, и снова коснулась пальцами чистого, святого лобика своего, как бы мучаясь в раздумьях. — Я понимаю, Зоя Ивановна: должна у человека, у каждого, быть главная роль, пускай даже самому ему не заметная!
— И я понимаю! — в унисон подхватила Зоя Ивановна, вдруг озаренная тою мыслью, что вот, занесенная прихотью режиссера на сцену, попросила нахально сыграть главную роль, которая уже сыграна, сыграна. Да что там сыграна! Кровью, жизнью своей и маминой жизнью едва не оплачено то самое главное в ее жизни, что сделало ее знаменитой на всю Жучицу уже навсегда, до самого последнего дня, на все зимы и сентябри, на всю жизнь, на всю жизнь…
«Дуреха же! — твердила она себе, собираясь уходить и расставаясь с молоденькой Верой, наделенной даром изображать самых разных женщин и даже ничем не похожую на нее Зойку Шкварко изображать. — Ах, дуреха же я!»
Минуя главную улицу, наверняка еще запруженную праздным юношеством, мечтателями и стражами юных мечтателей, она без промедления мчалась окольным путем, пустынными улицами на свою Почтовую. И находила странным в себе неуходящую досаду на жизнелюбивого режиссера Акима. Казалось бы, так радостно было бы смириться, утешив себя большою мыслью о том большом, главном, что навсегда возвысило ее жизнь. И махнуть рукой на свою бесталанность. И не сетовать на Акима. И поставить крест на чуждом ей поприще.
Но раздражало, не давало успокоиться то обстоятельство, что весельчак Аким легко счел ее бесталанной и даже выразил сомнение, сможет ли она, Зоя Ивановна Шкварко, сыграть Зойку Шкварко.
«Да я же была Зойкой и осталась Зойкой! — негодовала она. — Ну, морщинок там несколько. Ну, голос не такой звонкий. Ну, этот дурацкий валик на голове, старомодный валик, над которым потешаются дочки. Но я же все равно тот самый человек!»
Наверное, уж очень решительно ступила она на освещенную веранду своего дома, где пахло горячим вареньем и где обе дочки бережно ставили бутыли и банки, как бы наполненные янтарем, на широком подоконнике, у самого стекла, треснувшего от чьей-то рогатки частыми лучиками, напоминавшими хрустальную паутину.
Дочки — белокурая Слава и тоненькая, с мерцающими и словно переливающимися, как две большие ртутные капли, глазами Женя — потрясенно взглянули на нее, бросились обе, ласково касаться стали ее одежды, рук, ласково спрашивать, что же с нею, с мамой, произошло.
— А ничего не произошло. Ну и конфетами от вас пахнет! А произойти ничего не произошло. Просто мне не повезло на сцене.
Тут Слава и Женя переглянулись, потянулись одна к другой, комариными голосками перешепнулись и уткнулись каждая в сестрино плечо, заметно вздрагивая от тайного смеха.
«Еще не так посмеетесь, — весело подумала Зоя Ивановна, все еще не прощая Акиму его напрасные и неосторожные слова. — Еще будет смеху. Я вам не Зойка Шкварко? Нет же, Зойка, Зойка! И еще посмотрим, какая Зойка…»
— Ну-ка, дочки, дайте мне оружие моего внука. Вот тот пластмассовый пистолетик. И барахло соответственное. Желательно какую-нибудь кожаную тужурку. И сапожки зимние. Ничего, сойдут в темноте за кирзовые. И ремнем бы подпоясаться! — требовала она, удивляясь тому, как охотно, словно по волшебному мановению, исполняются все ее загадочные просьбы.
