Итак, он ехал в метро, с удовольствием подставляя лицо подземному сквозняку, и не знал, куда ему ехать, и был в каком-то раздумье, и поражался подобной перемене в себе. Обычно он был скор на решения, подчинялся лихорадочному ритму жизни и не тратил лишних слов. Мужчина должен быть деловым! А теперь же… Да ведь и есть причина: потеряна карманная энциклопедия, знакомые в один момент исчезли! Звонить некому, и не станешь звонить тихой белорусочке Лиде, прежней жене своей, приехавшей в Москву из какого-то местечка, не станешь звонить ей, потому что даже в этом есть риск снова сойтись с Лидой, и не станешь звонить на Серпуховскую знакомой женщине, потому что она, знакомая женщина, Светлана Сергеевна, уехала в отпуск без него, он провожал ее в аэропорту Шереметьево и радовался, что останется один в летней Москве, он уже там, в аэропорту, допускал какое-то непременное новое знакомство, но почему-то не везло на знакомства.

Все еще не знал он, как начнет возобновлять записную книжку и кто ему в этом поможет, не знал, хотя уже вышел из метро на Арбатской площади и звонил матери, на Бережковскую набережную, слышал вечный голос матери, как всегда немного панический, слушал несколько бестолковую речь матери, переспрашивавшей у него, какие там ошметки старой записной книжки надо поискать для него, и досадовал, повторяя ей одно и то же и лишь в этот момент решая, что именно отсюда и начнет: с поисков каких-то разрозненных листков с расплывшимися от частого прикосновения к ним чернильными буквами.

— Жди сегодня! — поспешил он закончить разговор и, вешая трубку, все еще слышал в ней словно бы отлетающий голос.

«Да ведь у Лидки! — тут же подсказал он себе. — У Лидки обязательно какой-нибудь блокнотик мой… Когда я переписывал телефоны в эту, с церковкой, книжку… Хотя — откуда там сохранится?»

И он, даже не успев отогнать пугающую его же самого мысль, уже менял решение и находил обязательным появиться в молодежном строительном клубе, где наверняка полно будет тех, чьи телефоны он потерял. Одет он был сносно, успел в прорабке переодеться в чистые брюки из шелковистой синтетической ткани, и не стыдно появиться среди знакомых.

И по проспекту Калинина, называемому москвичами Новым Арбатом, по этому широкому шляху с его сверкающим стеклом и как бы двустворчатыми зданиями, с его цокотом несметных каблуков по ровным бетонным плитам Никипелов живо, чувствуя свою молодость и легкость в ногах, прошагал до конца, а затем свернул на Садовое кольцо и вскоре оказался на Красной Пресне, у кинотеатра мультипликационных фильмов «Баррикады», напротив зоопарка. Здесь, рядом с горним, высотным зданием на площади Восстания, и разместился молодежный клуб, где запрещалось вино и изгонялись выпивохи, — явно молодежный клуб для стариков.

Приятно появиться в клубе, где многие тебя знают, послоняться меж шахматных столиков, постоять с чашкой черного кипятка у сверкающей никелем кофеварочной машины «Будапешт», потом даже отойти с этой благоуханной чашкой в руках к телевизору, отхлебывать и смотреть на экран, а более всего все-таки замечать, кто же появляется у входа, и отвечать на приветствия, и брать у прежних знакомых телефоны. И почему-то никто из этих знакомых не посмеялся над ним: постой, Никипелов, у тебя же был мой телефон, ты же все равно не позвонишь сто лет! Но это мода — брать и давать телефоны. Словно какой-то современный знак вежливости.

Потом, хлебнув на прощанье бодрящего кофейку и уже на улице вспоминая кого-то с плешинкой и кого-то в защитных коричневых очках, поражаясь тому, как упрямо лезут люди и летом в спертый воздух молодежной берлоги, Никипелов достанет листок, испещренный семизначными цифрами, и возмутится: ну вот, начало положено, будет новый портативный карманный томик, а что из этого? Кто из этих друзей, то ли с плешинкой, то ли в защитных очках, кто из них нужен ему как Ваня или как Саша, а не как бригадир или прораб? И что изменилось? И вот что странно: с кем-то резко поговорил, с кем-то шутливо чокнулся чашкой кофе, с кем-то условился встретиться в ближайший день, назначенный обоими и уже запамятованный им, Никипеловым, а чувство удовлетворенности от душевного общения так и не пробудилось, хотя и побывал, казалось, в самой любезной компании.

Об этом размышлял он, направляясь к Киевскому вокзалу, а затем дальше, на Бережковскую набережную.

Прежде, навещая мать, Никипелов нарочито проезжал троллейбусом дальше и сходил где-то у Окружного моста, чтобы видеть на той стороне реки прекрасную панораму: башни, древние стены, собор и звонницу Новодевичьего монастыря, выпуклую крышу большой спортивной арены в Лужниках, отроги Ленинских гор, зеленые заросли огражденных владений «Мосфильма».

Так он поступил и сейчас. Лимонные маковки соборов создавали впечатление драгоценной грозди, кресты на маковках стояли густо, как кладбищенские. И словно бы оттуда, из райских садов монастыря, выплывал по окружной дороге черный, сплошь из цистерн на платформах, товарный поезд.

У матери бывать необходимо, хотя порою и обременительно. И когда Никипелов, обследовав ящики письменного стола, некогда принадлежавшего школьнику Никипелову, студенту техникума Никипелову, и в самом деле нашел несколько давних своих записей, то с кляксами, то трижды исправленных, — ему стало вроде бы легче, и он охотно сел выпить с матерью коньяку. Разделенный на множество смачных лепестков фабричный торт, и котлеты, и неправдоподобно зеленые огурцы, и опаловый коньяк — все было рассчитано на долгое застолье. А Никипелов опасался, как бы разговоры не затянулись и мать не начала сочувствовать его одиночеству. Он смотрел с улыбкой и одновременно настороженно на темноволосую и сухопарую, как все из их никипеловской породы, и даже несколько мужеподобную мать и ловил тот момент, когда мать опьянеет от своего дореволюционного граненого наперстка и с удовольствием заплачет. Тогда уж знай беги прочь! И чтобы этого не случилось, чтобы мать не ударилась в сочувствие, Никипелов то о работе рассказывал, о стройке, об экспериментальных зданиях, то к окну подходил и в тысячный раз твердил о том, что отсюда все же не та панорама, отсюда Новодевичий монастырь с его лимонными главами несколько в стороне.

Мать тоже подходила к окну, глаза у нее на солнце становились из темно-карих желудевыми, она определенно была рада, что сыну по-прежнему нравился ее дом и вид из дома, а Никипелову в этот момент хотелось любить ее больше, чем он любит ее.

Каким-то образом обманув ожидания матери и наобещав ей много приятного, довольный тем, что так и не удалось матери выпытать о его жизни, он покинул дом, смерчем пронесся по вымершей лестнице и, не узнанный старухой Костычевой в белых шерстяных носках, уже усмиренным шагом пошел на остановку троллейбуса, к парапету. Тело его любило быстроту движений, летом или зимою Никипелов собирался купить велосипед или беговые коньки, да наутро забывал о каждой сладкой мечте. Ах, эта московская жизнь, обещания себе, обещания другим: и непременно позвоню, и встретимся как-нибудь, и передавайте привет, и прочее, и прочее!

В троллейбусе он перебирал старые записи, все те же кабалистические цифры, оставшиеся то на театральной программке, то на пригласительном билете, и радовался, что встреча с матерью прошла легко, без нудных расспросов и нудных советов. А вдобавок эта добыча: старые телефоны! Б-1-62-14, Д-1-89-01, Г-8-60-37. Старые телефоны, еще шестизначные, еще с этой обязательной первой буквой вместо цифры! И многие из них действительно устарели или вовсе ненадобны ему, Никипелову.

«Что же это? — подумал он с досадой, сойдя у Киевского вокзала и пробираясь в толпе приезжих, наверняка молдаванских, цыганок с детьми на руках. — Так и буду собирать по листочку?»

И, как это бывало с ним нередко, он вдруг принял молниеносное решение, от которого могли зависеть успешные поиски и прежней записной книжки. Если вспомнить аккуратность Лиды, бывшей жены, если вспомнить, как она однажды, в былой жизни, подхватила со стола исписанную, потрепанную записную книжку и сунула куда-то в одну из своих многих сумочек, если осмелиться и сразу дать понять интонацией, голосом, что он вовсе без всяких хитростей собирается к ней, такой разумной, сообразительной, но слишком разговорчивой белорусочке, с которой прожил три года, все три года находясь, как ему казалось, под гнетом ее бесконечной болтовни, ее нескончаемых, необязательных, пустопорожних разговоров, и с которой на диво спокойно, красиво, мирно разъехался, поделив двухкомнатную квартиру…