Обстреливаемый широкими полосами теней проносящихся за окном с солнечной стороны кудрявых деревьев старенький, вечный вагон был навсегда меблирован капризно изогнутыми и так густо выкрашенными заново скамьями, что они казались вылепленными из пластилина, и первые минуты пути Зи несколько раз приподнималась, опасаясь, как бы не испачкалась ткань костюмчика, и переставляла со скамьи под ноги роскошную вместительную сумку, полную мелкого дамского добра и прихваченных для Натальи Ивановны дефицитных лекарств, среди которых были и седуксен, и пчелиный клей, и тигровая мазь. Старость ничем не исцелишь, но можно облегчить модными снадобьями, если учесть, что порою один лишь лаконизм названий на склянках и картонках действует на людей воодушевляюще.
Зи все еще посматривала на того, кто словно бы окликал ее минутой раньше и искал ее, а потом поймала на себе рассеянно-задумчивый взгляд сидевшего рядом восточного мужчины, у которого от загара даже уши были цвета луковой шелухи, и спохватилась и придала своему лицу то независимое сосредоточенно-деловое выражение, с каким всегда переступала порог поликлиники. Несколько мгновений она как бы контролировала, насколько надежно вошла в роль деловой женщины, радеющей о здоровье всего человечества, а затем, когда привычная защитная маска легла на кругленькое, миловидное, с изящным детским носиком лицо, она позволила себе игру мыслей, она представила даже, что уже совершила подвиг зрелых лет, преподнесла щедрый подарок Наталье Ивановне и теперь никому на этом свете ничего не должна. Каким бременем, какой вечной милостыней оказалось для нее суконное незабываемое пальтецо! Входя в зрелый возраст и уже позволяя себе всякие финансовые шалости, тратя на летние путешествия и на пиры, охотно утверждая в своем городе европейский крик моды и устраивая для всей семьи русский праздник яств, она временами в легкой панике оглядывалась на себя, двенадцатилетнюю сиротку, но видела не себя, а свое жизнерадостное подобие в облике двенадцатилетней дочери, и словно отбиваясь яростно от прошлого, вела Машу в кондитерский магазин или в пахнущий кожею магазин, а потом, дома, чуть ли не целовала обновку и находила, что у богатой дочери уже дюжина пар туфелек. И почему-то всегда в такие мгновения она испытывала некое раздражение, постоянно несшее одно и то же воспоминание о суконном пальтеце с выпуклыми пуговицами дикого вишневого цвета, пальтеце, похожем на странную девическую шинельку, и годы диктовали ей совершить один и тот же благородный поступок, чтобы этот поступок затмил обидное воспоминание. Особенно сильный приступ великодушия она пережила прошлой осенью во Франции, когда там, в излюбленной всеми поэтами и бездельниками Франции, тратила, тратила две недели туристской жизни и когда на Монпарнасе, позируя гениальному поденщику, небрежно запечатлевшему ее свежие щеки на какой-то холщовой скатерке, она осознала, что вот и распробовала эту жизнь, всюду побывала, а у Натальи Ивановны, благодетельницы давней, так и не побывала со счастливых времен замужества, и теперь первое, после свидания с Парижем, путешествие надо затеять не в чужие страны, а поближе, в Жучицу, где Наталья Ивановна, забытая всеми, будет обогрета той несчастной сироткой, которая выросла давно из суконного пальтеца и добралась до Парижа. Париж она покидала с мыслью о Жучице, смотрела на прочный серый камень аэропорта Орли и думала с раненым сердцем о Наталье Ивановне, как Наталья Ивановна последнее сукно обратила в девический наряд, в шинельку или в пальтецо, и как теперь, если старушка всеми забыта и одна, надо взять ее в свой дом, потесниться, свыкнуться с новой родственницей и даже полюбить ее. Так трогательно думать о встрече через десятилетия, так хочется обнять Наталью Ивановну и дать ей, древней, сухонькой, налюбоваться собою, а затем и рассказать о Париже, и не какие-то избитые наблюдения преподнести ей, а чисто женским глазом подсмотренные картинки: что едят французы, как держатся и во что одеты. И, может быть, придется расхваливать французскую кухню, и Зи готова была продекламировать гастрономическую оду, и теперь она уже себе не созналась бы, откуда такие профессиональные подробности чередования и сочетания яств, откуда эта поэма обеда: потаж фосе тортю и волованчики с мозгами, затем — соте из судака, далее — филе а-ля годар, а на десерт — персики а-ля будалю.
Покидая Париж, думала о Жучице, а вот сейчас, когда ехала в Жучицу, вспоминала Париж и то, с каким вздохом посмотрела из чужой страны на свое прошлое, словно послала привет городку своего сиротского детства — и этот воздушный привет полетел к Наталье Ивановне над Женевским озером, Дунаем, Карпатами, Полесьем. «Возможно, — искала она теперь причину так поздно пробудившегося чувства вины перед Натальей Ивановной, — что-то произошло бы в тот год, если бы не пальтецо, и судьба повернулась бы холодным боком, если бы не пальтецо…»
Но странное совпадение! Стоило ей лишь затеять это путешествие в невеселый далекий год, как в тамбуре вагона возникла знаменитая, одна и та же, мелодия нищеты, наигрываемая на плаксивой губной гармонике, и еще не распахнулась тяжелая, отделанная пластиком и никелем дверь, как Зи узнала комичную, созданную для потехи, а на самом деле душераздирающую мелодию, сочиненную пожизненным бродягой, бывшим детдомовцем Лешей, ставшим странным после того, как во дворе детского дома разорвалась, не причинив никакого вреда, бомба замедленного действия.
— Леша! Леша-придурок! — началась перекличка в вагоне, и люди словно вмиг поглупели оттого, что пожаловал к ним лукавый дурачок, играющий всю жизнь на губной гармонике.
Пожилой дурачок, выглядевший в ношеном джинсовом костюмчике старым пижоном, медленно брел против движения поезда, постреливая маслеными карими глазками направо-налево и даже кланяясь испуганным пассажирам, точно сознавая, что он всем знаком и что быть душой общества — его вечный удел. Разумеется, когда играешь на губной гармошке, то заняты обе руки, и тут никакой речи не может быть о протянутой шапке, и поэтому у Леши-придурка отвороты карманов пиджака всегда были пристегнуты булавкой к подкладке, и если кто-нибудь совершал поспешное движение пальцами над отверстым карманом, странствующий гармонист артистично не замечал ничьих ухищрений, ничьих подачек. И когда Зи приходилось слышать мелодию нищеты в пригородном поезде, когда она смотрела, напрягаясь, как он брел, неся свою песенку и осмысленно и весело косясь по сторонам, ей всегда чудилось, будто этой меланхоличной мелодией кто-го хочет встревожить ее и напомнить о возможной беде, вот так расхаживающей по вагонам, по городам, по свету.
Певец в молодежных джинсах деликатно прервал мелодию на излете и повернулся к хмурому насупившемуся мужчине с распадающейся веером челкой, побитой кристаллами седины:
— Женя Рысковец! Спать-спать по палатам! Помнишь детдом?
И по тому, как этот хмурый мужчина с искрящейся серебром челкой молниеносно мотнул головой, отрицая свою принадлежность к племени сирот, Зи тотчас догадалась, что пожилой дурачок не обманулся, и тоже нахмурилась, впервые опасаясь, как бы Леша не узнал и в ней девочку из детского дома, хотя прежде это ей не грозило, потому что она сама с трудом узнавала себя на фотографии той поры и удивлялась, какой была дикой, тощей, невзрачной, какой-то козочкой в суконном пальтеце.
Казалось, весь вагон тревожно дожидался диалога взрослых сирот, и чем упорнее молчал тот, кого окликнул непосредственный Леша, тем очевиднее становилось, что они оба из одного гнезда, и тогда музыкант осторожно, точно сладкий ломоть, обеими руками поднес ко рту гармошку и чувствительным мотивом распрощался с немотствующим свидетелем своей прежней, разумной жизни.
Зи тоже стыдилась прошлого, бедности и голода, и понимала мужчину с рассыпающейся челкой, едущего наверняка с работы домой, в какой-нибудь крашеный рай на одном из ближайших полустанков, и не пожелавшего предаваться унизительным воспоминаниям в обществе вечного странника, обретшего временную ясность. Что светлого в той поре, если ты никогда и ни разу не слышала, как называют тебя дочкой, доченькой? И коль быть беспощадной в своих откровениях, то разве не для того, чтобы полностью отказаться от грустного детства, едет она в Жучицу, где впалая чешуйчатая драночная кровля с вкраплениями малахитового мха когда-то оберегала ее сны в тесной, переполненной палате?
