— Я вовсе не ревную, — обиженно сказал Вячеслав.

— Что-что? — воскликнула она, хотя и слышала в водопаде душа его баритон, да ведь так приятно повторным вопросом вызвать припадок любви и ревности, умело скрываемой сейчас.

— Я вовсе не ревную. Я думаю, что ты впервые едешь без меня. И как там будешь одна? — И он посмотрел своими карими глазами, в которых было больше нежности, чем ревности.

Курорт требовал суеты: переодеваться к ужину или к прогулке по пляжу, белесой песчаной каймой тянувшемуся почти у самых окон Дома творчества, ходить за двести метров в соседний городок Майори, маленький, своеобразный, словно созданный фантазией гномов, затевать путешествие в Ригу и поздно вечером, возвратившись в свой освещенный небоскреб, писать Вячеславу и Алене в Москву, все время, до глубокой полночи испытывая странное ощущение, будто ее маленькие ушные раковины хранят не то органный гул Домского собора, не то нежный шум моря, не то особенный, вежливый говор праздной толпы в Майори…

Жизнь прекрасна, твердила Галина Даниловна, и сыпала слюдяные, маковые крохи пляжного платинового песочка в конверт, и так хотела, чтобы там, в Москве, в родном гнезде, сразу повеяло, едва вскроют конверт, прелестью курортной жизни: очарованием северного моря, особым каким-то ароматом, что ли, а вернее всего — воздухом Балтики.

Да, этот необычайный, густо насыщенный озоном, кислородом воздух морского побережья! Наверняка этот бодрящий воздух по-своему действовал на сосуды, и все приезжие страдали бессонницей и спускались в лифте вниз, к дежурной медицинской сестре, выпрашивать снотворное, и Галина Даниловна тоже каждую ночь долго не могла уснуть, но это не беспокоило ее, она, дожидаясь сна, перебирала мгновения каждого дня в писательском доме, зная, что будет дорожить этими мгновениями более, чем теми, что связаны с Москвою, с лабораторией, со всем обыденным. Господи, стыдно вспомнить эти разогреваемые в полдень московские щи, эти щи в элегантных термосах, которые приносят сотрудницы, разодетые в богатые меха! А здесь — вечный праздник, волнующая предупредительность мужчин, испытующие взгляды, безбрежный юмор за теми столами, где обедают люди в невыразительной одежде, и тайны, заключенные в каждом незнакомом человеке, и маски незнакомых людей…

Теперь Галина Даниловна приобрела опыт и могла ожидать остроумного разговора от тех, кто не бросается в глаза, кто небрежно одет, а поначалу, обязательно сворачивая из ресторана к кафетерию с будапештской кофеваркой и пригубляя обжигающего черного варева, она всякий раз заблуждалась в своих догадках, и тот, кого она принимала за одухотворенную личность, оказывался спортсменом или директором магазина. Но ведь это поначалу! И, зная уже многое, наслышавшись анекдотов и легенд, она за чашкой кофе любопытствовала, краем глаза следя за шумными соседями, и ей самой было неприятно, что она смотрит на всех так, словно хочет поставить диагноз: пьяница или гурман, бабник или однолюб? Но ведь не только она, а и многие случайные в этом доме люди, входя в мягко набирающие высоту лифты, сталкиваясь друг с другом в холле, где сплошные стеклянные окна, или на узких золотых грядках пляжа, пронзали любого встречного глубоким, зондирующим взглядом!

И как это ни парадоксально, не только суета, но даже бессонница излечивала ее: по ночам, припоминая московские полуденные щи в лаборатории, вечную женскую гонку за нарядами, тихий, непрекращающийся, азартный бой сотрудниц за сомнительный престиж, она чувствовала себя здесь, на интеллигентном балтийском курорте, как на волшебном острове и постоянно твердила себе одно и то же, будто слова стихотворения: «А утром будет море…» Да что утром! Ночью, когда прекращали бег поезда электрички по близкой отсюда линии, в распахнутое окно иногда сквозь шум породистых, с крупной хвоей, сосен долетал вздох моря. Рижский залив, обычно спокойный, штилевой, вдруг доносил какой-то стихийный вздох, и Галина Даниловна, ошеломленная этим внезапным звуком дремлющего моря, вставала и приникала к стеклам или даже выходила в полночь на лоджию, и смотрела на скромное северное море, и вдруг ощущала откуда-то с соседней лоджии приятный запах табака, и тогда она понимала, что это не море вздохнуло, а человек, сидевший где-то на лоджии и куривший фимиам сонному морю, нежной ночи, короткой поре зрелого здешнего лета. И тогда она тоже искала в потемках на безбрежном письменном столе упругую ножку сигареты, готова была тоже вздохнуть от чувства прибывающего здоровья и повторяла свою ворожбу: «А утром будет море…» Да, она вновь и вновь напоминала себе, какой удачный, самый крайний, ближайший к морю номер принял ее душистые наряды, отборную косметику, преждевременную панику, полезное одиночество и бессонницу, дарующую покой. Номер этот с маленькой прихожей, открывающей по левую руку встроенные в стену шкафы светлого дерева, а по правую — ванную с душем и миниатюрной, в виде некоей дольки, ванночкой, был еще и тем хорош, что рядом, в коридоре, во всю длину, от потолка до пола, сверкало оконное стекло, приобретавшее цвет моря в зависимости от погоды, от времени суток: это саженное стекло создавало иллюзию, что коридор открыт морю или, наоборот, что море впадает в канал коридора. Идешь длинным, устланным ковровыми дорогами коридором — и в раме окна приближается с каждым шагом морской вид, как будто один и тот же рисунок, лишь меняющий цвет и тона…

Так, дожидаясь каждую ночь сна, она обретала такое чувство, будто вся жизнь ее прошла в этом доме на берегу Балтики, где ей трижды на дню подают кулинарные шедевры, где для нее и откос пляжа, и прохладное море, и милостивое солнце, и кафетерий, а в кафетерии, оказывается, не только она следит за знаменитостями, но и ее обществом дорожат благородные чинные мужи. Такое открытие было для нее сначала в диковинку, а потом ночами, словно видя себя со стороны, она честолюбиво нашла, что иначе и быть не могло. Тут же, в кафетерии, она разговорилась однажды со своим соседом по этажу — человеком неопределенного возраста: можно было ему дать и двадцать пять, можно было допустить, что давно за сорок. А все оттого, что ни единой серебряной нити в коротко остриженных темных волосах, что весь он ловок в движениях, как спортсмен, что остроумны и зрелы разящие речи этого мужчины с птичьим профилем и с птичьими же, зоркими глазами орехового цвета. Был он из какой-то республики, где в местном журнале опубликовал перевод романа знаменитого зарубежного писателя, привез переплетенный, собранный из трех журнальных номеров этот роман и, неосторожно похвалившись своей работой, был теперь осаждаем каждое утро женщинами, старцами, страждущими интеллектуального чтения детьми: роман рвали из рук, роман читали запоем, за ночь, кто-то вывесил список будущих читателей, кто-то уже высчитал все сроки и скорбел, что не успеет почерпнуть божественной духовной пищи. А Галина Даниловна, слушая за столом бойкий иронический говорок героя сезона и обещая ему не покидать Балтики до тех пор, пока не придет ее очередь ночного чтения, на самом деле не очень горевала, если даже очереди не дождется, а с интересом наблюдала, как этот человек мнет тонкими губами свою республиканскую сигарету. И запах этого табака, этой сигареты был знаком ей по той ночи, когда она обманулась, приняв вздох теперь знакомого ей человека за вздох моря, и ей непонятны были такие пожилые мальчики: есть талант, пришла наконец и слава, свежи ее первые лавры, а что же все-таки мучает человека, заставляя так тяжело вздыхать и страдать даже на курорте?

Нет, не очень дожидалась она залистанных страниц переведенного романа, а интереснее всего ей были здесь, на Балтике, люди, суета, обеды, разговоры, прогулки, дневной отдых на делянках пляжа, и Москва с каждым днем все отдалялась, отдалялась. Да, отдалялась от нее Москва, хотя никуда не трогалось с места волшебное местечко на Балтике, но вот уже как будто и странно через некоторое время опять появиться в Москве, возле своего кооперативного дома, подняться к себе на третий этаж, не пользуясь ни одним лифтом, ни другим, потому что в этом доме полно любимых зверей — от маленьких шавок до крупных сообразительных догов, которых и днем, и в полночь спускают и поднимают в лифтах и которые, как ни блюди их, как ни следи за их чистотой, все же не всегда чисты.