И вот, привалясь к двери и словно скрываясь от женщины, чьи губы он целовал и сегодня, смешивая ее мед со своей виноградной горечью, он отвел глаза от светлой тени в черном зеркале, и коридорчик, узкий, изогнутый глаголем, послал ему свет дальней, кухонной люстры, и он ждал, что Виталий ринется из своего бедлама, уловив шепот замка, и оба участливо посмотрят друг на друга, и это уже будет как разговор отца с сыном. Оба они осиротели, Шухлов глушил беду и одиночество по-своему, а сын Виталий тоже влюбился в некое странное, высокорослое, заносчивое, с мальчишескими грубыми ухватками создание, и Шухлов желал сыну в мыслях всей череды радостей и огорчений, непременных всегда, в любом возрасте, если любишь, чтобы странноватая избранница сына, первое его несчастье, смогла хоть на год отвлечь от большого несчастья. А там, через год, кто-то из нас двоих постареет, а кто-то подрастет, — и мы будем жить дальше, разделенные по-прежнему бедой и возрастом, но уже не такие несчастные.
Что такое кухоньки наших квартир? Здесь тесно от стандартных серых шкафчиков, серых табуретов и снежной бабы — холодильника, шесть квадратных метров, четыре горла газовой плиты, способные выдыхать непрерывный голубой огонь, раковина для стока воды и самодельный крашеный шкаф под нею для хранения картофеля, — словом, господство таких вещей, средь которых человеку должно быть неуютно, а как мы любим эти кухни, какой веселый, узорчатый линолеум стелем под ноги, чтоб нам было хорошо здесь сидеть за чаем и вести самые сокровенные разговоры!
И когда Шухлов заглянул в райский уголок и обнаружил Виталия сидящим за кухонным трафаретным столиком, с поникшей головой, в нейлоновой курточке с олимпийскими кольцами на ней, с двумя гофрированными вафельными стаканчиками мороженого в обеих посиневших руках, с этими непочатыми стаканчиками, которые Виталий держал вознесенными над столом, на уровне лица, и которые походили на необыкновенно толстые оплывшие свечи, — то испытал такое чувство, будто кто-то царапнул его за душу, а кто-то злым тоном упрекнул, что стыдно приходить пропахшим лакомой женщиной в то время, как у Виталия нелады с его избранницей в жестких затертых штанах, невезение, безответная влюбленность. Вдруг, в одно мгновение, Шухлов отбросил прежнюю мысль о том, что какая-то женщина спасет его от беды, а какая-то девочка поможет Виталию обрести мужество. К черту ежевечерний глоток коньяка и глоток любви, если Виталий, бедный родной Виталий, сидит один, и два стаканчика холодят его лиловые пальцы, и холодок закрадывается в его стойкое сердце! Так, ища каждый вечер ту, с которой делишь терпкий напиток, можно и вовсе забыть о сыне, у которого еще одна трагедия, иначе отчего бы Виталий сидел с этим мороженым, которым некого угощать, сидел бы в тепле, но словно закоченевший, сидел бы с таким выражением лица, точно молился или решал, что все теперь пропало?
Не надо жалостью добивать того, у кого поникшая голова и невеселый вид. Лучше подсесть к сыну, взять из холодной его руки порцию мороженого в размякшей вафельной формочке, вкусить густой студеной кашицы и придать лицу такое выражение, словно ты благодарен сыну за это угощение и извиняешься за позднее возвращение.
И Виталий очнулся и настороженно уставился на него ореховыми глазами, будто опасаясь, не предал ли он сейчас свою непостоянную подругу, а Шухлов почувствовал озлобление, внезапное и сильное, озлобление на ту, от которой он принес только что запахи сладкой жизни, а не на ту, из-за которой страдает Виталий, — да, на свою подругу, ловко обманывающую время и выглядящую такой молодой и опасно привлекательной, на эту Евгению, чье прошлое покрыто плотным, непроглядным мраком во имя жалкого настоящего, когда она вечерами зажигает единственный торшер для хромого вдовца и крадет его, Шухлова, у сына. Сейчас он и впрямь подумал, что Евгения крадет его у сына, словно от того, приди он вовремя домой, зависело бы иное настроение сына, и, досадуя уже на себя, он уронил влажный, протекающий, сочащийся молоком комок, остаток порции мороженого, в керамическое блюдце и по привычке растопырил пальцы над столом и потряс ладонями, как бы избавляясь от раздражения:
— Эт-ти куклы! Очень хорошо я их понимаю. О-очень!
— Я разве жалуюсь? — немигающие ореховые глаза сына, которые вечно, всю жизнь будут глядеть глазами жены, несли во взгляде упрек и отчужденность. — Мало ли что у Жени? И ты, пожалуйста, про Женю…
— Да я не про Женю, — поспешил оправдаться он, снова тряся ладонями над столом и уже от упреков защищаясь. — Никакого имени я не произнес. Хотя их имена одинаковые. Но я про своих знакомых. О-очень даже похожие имена!
И он, хмурясь, впервые подумал о том, что одно и то же имя у его женщины, уже неспособной приносить несчастье, и у той рослой девочки с наглыми ясными глазами, которая причиняет боль сыну и творит первое несчастье. Прежде, видя юную гостью в джинсах, подчеркивавших все выпуклости и несовершенные линии тела, он как-то мельком глядел на нее, точно уже теперь, а не через год надо было стереть из памяти это создание, что через год непременно полюбит другого, более властного юнца и упорхнет.
Он понимал, откуда озлобление на таких ясноглазых, как Женя, и не понимал, откуда озлобление на Евгению, но все равно полагал, что у них с сыном натянутые отношения именно из-за нее, чужой женщины из чужого подъезда, и что никого из них — ни его, ни сына — не спасут от семейной беды никакие красавицы, а спасет лишь мужская дружба. Надо жертвовать во имя дружбы и сына, решал он еще, и пускай потом, в пожилые годы, окажется, что жертвовал напрасно и терял последнюю любовь, но все же надо жертвовать теперь. Словно отрекаясь от всего, что заставляло его вечерами замедлять шаг в узких асфальтированных лабиринтах, и заказывая все пути к чужому подъезду, где свет торшера точно изымал его душу из мрака, он ждал ответного отклика от сына, ждал первого привета наладившейся дружбы, как сын шлепнет по плечу, этим жестом ободряя его, но сын сидел с судорожным усилием, готовый к бегству, что ли, и едва послышался стеклянный звук мелодичного боя звонка, сын в самом деле прянул к двери, Шухлов тоже грациозно проковылял за ним, чтобы предстать в семейном сборе перед тою, которую заждался сын и для которой сын берег до последнего теплую оплывающую свечку — тающее мороженое.
Может быть, бесподобным дивом казалась Виталию гостья, а Шухлов впервые пристально вгляделся в юного тирана, схватил взглядом и белое лицо, и немытую шею, отметил и бессменные джинсы с пузырями на коленях от недавнего долгого сидения, и серую кофтенку с распустившейся, поползшей, кудрявящейся ниточкой на груди, и замшевое каурое пальтецо со следами пальцев на рукавах, и новые, но столь неухоженные туфельки на толстой подошве, что они казались нарочито и наспех подделанными под изношенные. Возможно, влюбленному мальчику ее ясные глаза говорили о чистой ее душе, но ведь ясные глазки смотрели по-прежнему нагловато, а улыбка, которой прежде не замечал Шухлов на лице заносчивой девочки, теперь уличала гостью в неискренности, а хризантемы с потемневшими от прикосновений стеблями подтверждали улику. Но пусть, пусть Виталий полагает, что цветы, подаренные Жене кем-то из ее обожателей, предназначены для него!
Какой-то возглас обронила Женя и тут же обернулась, словно за ее плечами стоял и восклицал кто-то другой, а когда тут же вновь стеклянно пробил звонок и ступила в людную прихожую Евгения — то и оказалось, что недаром обернулась первая гостья, что за ней, девочкой, спешила женщина в эту же квартиру. В первое мгновение обе, женщина и девочка, с недоумением взглянули одна на другую, очень странным и долгим взглядом, словно каждая старалась опознать другую, словно один возраст примеривался к другому возрасту. Обе все еще не отводили глаз, зачарованные загадкой незнакомки. Но вот, разгадав незнакомку, юность с презрением смотрела на свое сорокалетье, а сорокалетье, тоже разгадав первую гостью, чуть ли не оплакивало свою юность. Табаком пахла юность, коньяком пахло сорокалетье. Чужие хризантемы протягивала сыну юность, и свои яблоки в целлофановом мешочке принесло Шухлову сорокалетье.
