— Жив ваш божий одуванчик? Не сдунуло ветерком? И слава тебе, красный крест! А я тоже спокойным вернулся. Только что вернулся, Игнат Гаврилович. Кофеек мне там поставили, и я веселый, Игнат Гаврилович.

Обижаться на Соколю, враждовать с ним, наверное, не стал бы и самый мрачный человек. Некрасивый, маленький, с обезьяньим подвижным лицом, с кудрявыми бакенбардами, обаятельный в своей некрасивости, Соколя умел заворожить каждого беспечным разговором, житейской историйкой, небылицей, чушью, фантастическим вымыслом, И когда весь день выручаешь людей для жизни, отбиваешь их у смерти — приятно послушать и чушь, Юра так понимал все это. Очень напоминал ему Соколя молоденьких практикантов из института, напоминал непривычной манерой складно, да быстро, да парадоксально говорить. Но ведь Юра немного знал Соколю и видел в его манерах, в его речи чужое, лишь усвоенное Соколей. Юра и не пытался сравнивать Соколю с молоденькими самоуверенными практикантами, поскольку помнил Соколю другим — отчаявшимся и заплаканным.

И вот Соколя радушно посматривал на Игната Гавриловича, подбрасывал вновь и ловил звякающую гроздь ключей, и не могло быть у Соколи недоброжелателей, не мог не нравиться некрасивый этот фельдшер внимающим ему медсестрам. Даже сидевшая в сторонке врач Татьяна Алексеевна, черненькая, с умными глазами, женщина нескончаемой молодости, как выразился однажды Соколя, — даже она прислушивалась, хотя и без видимого одобрения, но все-таки прислушивалась. И, заметив, как она ненасытно затягивается сигареткой, Юра подумал вдруг счастливо, в каком прекрасном кругу людей он работает. Ведь это не тайна, что врачи бегут со станции «Скорой помощи», врачи щадят себя — и неохотно здесь задерживаются. Год-другой — и бегут в поликлинику, в больницу, на более спокойную службу. И только самые сильные остаются в шинельках с нашивкой «СМП» — те, которые притерпелись к бессонным ночам и одуряющим дежурствам. Прекрасный, необыкновенный круг людей: Игнат Гаврилович, вырастивший двадцатилетние деревья, и бывший летчик Цыбулько, и женщина нескончаемой молодости. Теперь, когда Юра глядел на Татьяну Алексеевну, как она глубоко затягивается и тихонько, умненько за всеми наблюдает, он вдруг яснее открывал для себя жизнь этой женщины, которая самая умная, самая красивая, самая стойкая и — не исключено — немного порочная. Эта жизнь ее с пожилым человеком, полковником в отставке, что ли, эти дети от первого мужа, от второго мужа — и эта непреходящая молодость…

Соколя все подбрасывал, все нянчил гремучую связку, в которой было семь или восемь ключей. Ну, один из них, длинный, серый, грязноватый даже — наверняка от дачного домика в Ждановичах, где Соколя жил до поздней осени и куда приглашал не раз и его, Юру. А был еще плоский, как лезвие, ярко-стальной, был и толстый, куцый, с приплющенной головкой, был и со сквозным, как дуло, стволиком, был и с замысловатой, ступенчатой бородкой, был и фигурный какой-то, весь в металлических завитушках. И каждый — своя тайна. То ли от тещиной квартиры, то ли от своей, то ли от сарая, то ли от книжного шкафа? Юра нарочито отказывался навестить Соколю в Ждановичах, чтобы там, на дачке, Соколя не раскрылся ему до последней черточки. Юра сам пытался объяснить тайну каждого ключа, как-нибудь окольным путем дознаться обо всей жизни Соколи, о том, например, какие замки открываются этими ключами на едином колечке: замки книжных полок, книжных шкафов или просто замки помещений, квартир, сарая, гаража?

Как всегда, когда рассыпчато звонил телефон, в дежурной комнате все замирали. И вот Юра, первым схватившийся за трубку, уже записывал адрес, а через минуту коротко бросил Игнату Гавриловичу:

— Кардио.

И еще через минуту они уже мчались по Партизанскому проспекту, погукивая сиреной, привычным экипажем — Игнат Гаврилович, ас Цыбулько и он. И пока мчались, Юра успел подумать, оценить великодушие Игната Гавриловича, который мог бы отослать по адресу другого врача, хотя бы Татьяну Алексеевну. Ведь был он здесь старшим, Игнат Гаврилович, к тому же мог позволить себе отдохнуть после выезда, но уж таковы мужские правила Игната Гавриловича, Юра знал о них. Видно, пожилой врач, не растративший свое здоровье за двадцать лет тревожной службы, уж не опасался за свое здоровье, уж позабыл думать о нем. Табак и кофе — вот основные его лекарства, да еще самообладание, умение не распускать нервы. А то, что лицо наливается краснотой наверняка от повышенного давления, — об этом поменьше, поменьше думать.

Когда поднимались по новенькой крутой лестнице, Юра вспомнил звонкий голос женщины, показавшейся ему молодой, но потом, он вспомнил еще, она сказала, что надо поскорее к сыну. У двери, на лестнице, ждала их бабуся с гладко причесанной и маленькой головкой, с торчавшими из дымчатых волос шпильками.

— Сюда, сюда, — делала она рукою заманивающее движение.

А Юра нарочито как бы с разбега проскочил весь коридорчик, отразившись бегучей тенью в зеркале, увидел разом все здесь: и приоткрытую дверь в ту комнату, куда, манила бабуся, и даже белую, неубранную постель в той комнате, и другую, затворенную дверь, и пустынную, цветную, необычно разукрашенную кухню. Он еще юнец был, мало жил, мало работал в «Скорой помощи», но даже небольшой опыт его подсказывал ему, как важно дознаться о жизни того, кого сразил приступ, по всему, что окружает человека и служит родным домом или же несносным местом. И хотя гадко было оглядывать чужой дом, пытаться увидеть побольше, но и невозможно уж отказаться от сыщицкой такой привычки.

Совсем молодым оказался инженер Курлович, узкогрудым да узкоплечим, не таким, каким представил он его мысленно. Но ведь вот и Игнат Гаврилович нисколько не похож на матерого врача, и стоит ему снять шинельку, халат, шапочку — обыкновенный человек, из тех, что сиживают даже во дворе за костяшками домино, весь очень домашний, непредставительный, среднего роста, с незапоминающимися, неброскими чертами лица, со слегка волнистой сединой.

Пока Игнат Гаврилович выслушивал Курловича, Юра успел запомнить хмурое лицо инженера, его как будто неохотные движения, когда он подтягивал к подбородку белую маечку. А еще со знакомым каждому книжнику трепетом повел глазами на стеллажи в этой комнате и уже хорошо, родственно подумал о Курловиче и даже подосадовал, заметив за стеклом фотокарточку, перевернутую обратной, белой ее стороной. Если бы не надпись на белой стороне, то он бы и не придал значения этой потерявшей свое лицо фотокарточке, а так сразу решил, что это женский снимок. И вроде все понял сразу и сочувственно, с законным вздохом посмотрел на Курловича.

Все понял он сразу! Недаром бабуся шепнула им уже коридоре:

— У них с женкой… — и стукнула пальцами одной сухой руки о пальцы другой сухой руки, как бы поясняя тем самым, какое в этом доме произошло столкновение.

Но об этом придется узнать немного позже, а пока он ловко, споро, едва повелел Игнат Гаврилович, втянул в шприц полиглюкин, расколол с нежным звоном еще несколько ампул.

Ему уже известно было, что у Курловича пониженное давление, артериальный криз, но все же взглянул на Игната Гавриловича с просьбой, хотя и без того Игнат Гаврилович щедро проговорил:

— Послушай, Юра, обязательно послушай. Послушай! — и передал фонендоскоп.

Безмерно благодарный врачу, Юра тут же склонился над тщедушным телом, словно бы сам становясь врачом, становясь мудрее и опытнее. И хотя всегда, в самых неотложных случаях, Игнат Гаврилович передавал ему хоть на мгновение фонендоскоп, он воспринимал это внимание с благодарностью и, польщенный таким вниманием, приникал к чужому сердцу и делал для себя маленькие открытия.

В карих глазах Курловича было как будто пренебрежение к нему, юнцу, ученику, фельдшеришке, а Юра, выслушивая приглушенные тоны, смотрел все же неотступно Курловичу в глаза: как бы там ни было, за кого бы ни принимал его Курлович, а это он, он облегчает его страдания.

— Постельный режим, — распорядился Игнат Гаврилович, когда оба в белых халатах — врач и ученик — попятились к двери. — Ничего страшного, но денек полежите.