Чтобы не думать о себе, он вернул памятью грузного Челханова, вовремя похищенного в этот день киноактрисой, и подумал, что есть люди, которым хуже, чем ему, Лестужеву: тот же Челханов не только в Москве прозябает, искупая свой удел единственной публикацией в журнале «Табак», но и все прежние места его пребывания — Чита, Ургенч, Смоленск — стали областями его раздражения и поражений.
Мы вольны выбирать средь унижений самое сносное унижение. Появиться на Большой Очаковской и напомнить Гале Алуфьевой, каким дураком был он на пятом курсе, когда уступал нежный дар судьбы Винтаеву, — это и есть терпимое унижение: считалось здесь и щедро иллюстрировалось выпивкой и беседой, какой он истинный друг дома, но ведь какое былое отступление превратило его в почитаемого гостя? Он и не увлекался приемом на Большой Очаковской: может, Галя Алуфьева и поныне отсылает свою душу навестить недра забытого аккордеона? Может, там, в глуби аккордеона, и погребла она свою душу? Или, наоборот, окончательно вызволилась из давнего плена и теперь втихомолку проклинает отступника за то, что понапрасну забиралась когда-то в такой укромный, тесный и душераздирающий от преизбытка мелодий уголок, как гофрированная глубь аккордеона?
Если бы не Милмой! Не помнишь его — и все легче! простился с молодостью и живешь, ожидая любого камуфлета, разящими афоризмами отбиваешься от наскоков сослуживцев, и никому из прежних, давнишних друзей не жалуешься, потому что, пока нет прекраснодушного Милмоя, нет и былых друзей по факультету, а есть лишь сверстники, во всем равные тебе москвичи, которым немало огорчений перепадает на дню. Правда, порой камушки летят и мимо, но ведь обидчивая женщина считает, что бриллиант, лазером постреливающий с пальца сослуживицы, — это и есть камушек, брошенный в нее.
Кажется, Милмой уже основательно бесил Лестужева. Ради Милмоя приходится доказывать, что Москву можно и за полдня пересечь во всех четырех направлениях.
Но все же порог дома в Очакове переступил он с таким убеждением: лучше добыть унижение здесь, чем в безвыходном положении тащиться побитой собакой в свой прежний дом. Тут бросишь на пол свое тело, а там бросишь на пол честь.
Переноса любви — с мужа на гостя — тайно ожидал Лестужев. Ну, не любви, так хотя бы любезности. Муж, каким бы верным и находчивым он ни был всю жизнь, порой претит, как избитые яства, а давняя и пускай даже развенчанная влюбленность вызывает тонизирующий интерес: что же такое в этом человеке порождало твое заблуждение, которое гнуло тебя в бараний рог и кидало куда-то в гофрированные потемки аккордеона? Да и понимал, уже два года Лестужев понимал, что хрупкая девочка, так и оставшаяся хрупкой, худенькой, до того худенькой, что обручальное ее колечко постоянно грозило скатиться с безымянного пальца, все же была его судьбой — той судьбой, которая вызывает в тебе недоумение, но зато длит твой век и уже твою, твою душу, испытанную многими тяжелыми вздохами, переселяет в твой же аккордеон, чтоб переиначить скверные дни.
На многое надеешься, но и ждешь ошеломляющих неожиданностей, вторгаясь в чужой дом: опыт, прежние уроки, парадоксы жизни, увы…
Поначалу в застолье, когда Галя Алуфьева вращала высокопробное колечко на исхудавшем безымянном пальце, если можно так определить некоторую сухость, слишком явную анатомию ее маленьких ручек, и когда то и дело со стеснительной улыбкой уличала Винтаева в относительных, понятных лишь ей одной глупостях: в том, что Винтаев отрастил приятную русую бородку, узкими курчавыми бережками охватившую постоянный румянец щек, или в том, что каждое утро трусцой петляет по дворам и позорит ее на все Очаково, — поначалу все это Лестужев воспринимал подачками за дарованное ей некогда счастье. Она счастлива, думал он, играя голубой пластмассовой соломинкой, пронзившей все три слоя коктейля. Она счастлива, и счастье свое готова уснащать упреками, адресованными мужу. Тем более что упреки не подрывают авторитета мужа: бегают вокруг дома и более видные деятели науки, а в бородках теперь и водители самосвалов.
Но чем далее, тем теснее группировались негативные выпады Гали Алуфьевой, и Лестужев одного не понимал: как может Винтаев оставаться невозмутимым и подливать всем троекратно породненной смеси?
Как вдруг догадка заставила его улыбнуться: эффект озарения мог обернуться и гневом, и растерянной улыбкой. И он понял, старый дурак, все еще помнящий заветы прекраснодушного Милмоя, — понял он, играя пластмассовым голубым проводником вина, что вовсе не Винтаева обличают и упрекают здесь, вовсе не Винтаева выставляют глупцом и посмешищем всего Очакова, а его, заезжего не ко времени, его, давнего отступника, его, Лестужева, и пускай обличения и насмешки сыплются на чью-то неповинную голову, но ведь можно, оказывается, проклинать и порочить гостя так изобретательно, чтоб гость оказывался под псевдонимом!
Здесь, конечно, не ждали ни Лестужева, ни Милмоя, но можно было бы и не изощряться, не грязнить лже-Винтаева, коктейль и без того горек, а жизнь в последние два года и вовсе полна горечи. Так хотел бы Лестужев сказать, но стеснялся Милмоя.
Когда Галя Алуфьева смолкла, Лестужев предугадал и возникновение семейного скандала, предупредить который можно было лишь своевременным исчезновением.
На прощание Лестужев поласкал двойняшек подросткового возраста: волосы ребят жестко пружинили под ладонью, это были волосы их отца, а субтильность, тонкую кость они переняли у мамы. Дети всегда обнадеживают: пока они доверчиво глядят на нас, напоминая нам о наших утратах, человечеству не страшно ничто.
А все же, Милмой, нас с тобою и здесь не ждали. И хоть разрыдайся, а должен понять: мы всюду сегодня были лишними, нас не ждали ни там, у метро «Пролетарская», где мы хватили чужого вина, ни на Кронштадтском бульваре, где человек, возможно, передумал потчевать публикацией в «Табаке», ни здесь, на холмистом юго-западе Москвы, в Очакове.
Ночь, оказывается. Считай поздним вечером эту темень с ее теплом, с ее волшебным дыханием скошенной повсюду в сквериках и меняющей цвет на запах травы, считай поздним вечером потемки, расчерченные там и сям электричеством: уже в полночь убедишься, что нет в июне ночи. И когда так тепло, так полно все вокруг электрических искр, когда умерла в этот день только трава, отблагодарив за все, за жизнь и гибель, нектаровым ароматом, то гонишь прочь мрачные мысли и вновь глядишь с надеждой на изумрудное око приближающегося такси.
Хотя на этот раз и ехать больше некуда, если выбирать тех, для кого старался всю молодость аккордеонист. Но не надо уж так окончательно разочаровываться: иногда тот, с кем знаком неделю, поверит тебе так, что всю жизнь свою расскажет, а заодно и сгребет в общий ком и твои сюжеты. Так что не обойдешь, знакомясь с человеком, всех будничных вопросов и, пригубляя портвейна, вновь и вновь хлебнешь своей же отравы: расплачиваться биографией — необходимый пункт знакомства. Но когда узнают, что и у тебя не лучше, чем у всех, и что и твоя жизнь ознаменована битвами с женщинами, то и оценят по той высшей шкале, где что-то значат мужские поражения. Всем, что привело его к уделу временного бродяги, и пришлось поделиться в кругу тренеров, еще относительно молодых людей, некогда знаменитых, а ныне забытых чемпионов, и один из них, особенно мрачный на вид и с очень глубокими, точно выполненными бездарным гримером складками у воспаленных губ, скрывший свою фамилию и с удовольствием сказавший, что он теперь просто Анатолий, — предложил ему и угол в своей занятной однокомнатной квартирке гостиничного типа, где крохотный тамбур распадался на санитарный узел и кухоньку с портативной электрической плитой. Человек этот, Просто Анатолий, покорил своим гостеприимством и деликатностью: продемонстрировал, как разбирать узенькое кресло-диван с обивкой, которая не только утратила свой цвет, но и превратилась из текстиля в нечто, похожее на клеенку, и показал, как надо одну из ножек этой раскладушки укреплять чугунным утюжком, что стал придатком мебели и этаким домашним большим смирным жуком сидел под креслом, на линолеуме столь неожиданного цвета, словно способен ржаветь и линолеум; а как только они вдвоем — Просто Анатолий и Лестужев — поупражнялись с мебелью, новый приятель обратил его внимание на то, где хранятся стальные лезвия для бритья, а где — платиновые, заодно показал на коврик, блестевший черным лаком, как свежая калоша: там, снаружи, под ковриком, и будет ключ от этого клуба бывших чемпионов.
