— Думаю, что это пустая трата денег. Здесь сплошь древнейшие образования, вулканизмы. А фосфориты — не изверженные породы, а осадочные. В тайге фосфоритов нет.

Вербин, конечно, пожурил за чрезмерную категоричность, но в душе остался очень доволен. Почему же все-таки доставил я ему это удовольствие? Неужели выслужиться? Нет, пожалуй, нет. А вот что оробел, заранее устал от предполагаемого риска, — это, видимо, так. И еще, по правде, не верил в таежные фосфориты. А Сырцов, как и полагается одержимому, нашел их. Какой же ты коммунист после всего этого, Ян Стырне? А?

Уже тогда в тайге эта мысль появилась. Дождик пошел, мелкий, холодный и очень противный. Сырцов палатку свою гостям отдал, а сам всю ночь у костра сидел. Утром я его увидел. Сидит лицом к рассвету, брезентовый плащ на плечах от дождя коробом встал. Тихий такой сидит, думает... А сейчас лежат эти фосфориты перед тобой на столе. Добыл Сырцов своими руками с помощью ребят из отряда. Так какой же ты коммунист? Ведь из-за твоей, мягко говоря, близорукости или там упрямства огромный край переплатил на привозных фосфоритах миллионы рублей. Вот как, брат...

А музыка, оказывается, еще не кончилась. Думал-думал, вспоминал, вспоминал, а времени прошло всего ничего. Вон и Вадим с Диной еще танцуют.

Наконец они вернулись к столу, сели. Стырне вплотную придвинулся к Вадиму, посмотрел ему прямо в глаза и сказал, не то печалясь, не то торжествующе:

— Значит, твоя взяла?

Вадим сначала не понял, в воспаленных глазах его метнулось беспокойство, но когда смысл сказанного дошел до него, он с некоторым усилием улыбнулся и сказал:

— Я люблю вас, Ян Зигмундович, но, как говорится, истина дороже.

Главный геолог понимающе помотал головой и ничего не сказал, не вмешивался больше в обстоятельные расспросы Виктора Степановича.

Когда мужчины отправились оформлять на самолет отобранные Вадимом образцы, оркестр опять заиграл, и к Дине подсели Лебедь и Зойка. Зойка открыла сумочку и, явно кокетничая, принялась пудриться и прихорашиваться, а Лебедь, придвинув свой стул вплотную к стулу Дины, заглядывая ей в глаза, глухо сказал:

— Я рад, что ты не улетела, Динок.

Девушка оглянулась на Зойку и сердито сказала:

— Учти, это я сделала не ради тебя.

— Все хорошо. Ладно... Пройдем круг?

— Нет, не хочу.

Лебедь посидел некоторое время молча, слегка раскачиваясь, потом, хмуря брови, неожиданно спросил:

— Ты ничего не заметила за Вадькой?

— Нет. А что?

— По-моему, он болен.

Девушка сделала большие глаза и, сдерживая тревогу, покачала головой.

— Я все-таки врач. Вижу по зрачкам. Надо бы его послушать.

— Вот и послушай.

— Не люблю лечить близких. Ведь мы с ним росли вместе. Еще в детдоме. Смешно после рыбалок, футбольных и хоккейных сражений предлагать лечить.

— В самом деле диковато. Когда же ты успел в детдоме побывать? Вадим мне об этом ничего не говорил.

— Он не любит вспоминать детство. Мой-то предок через десяток лет вернулся и забрал меня из детдома, а Вадькины так и остались где-то на Колыме.

— Тем более. Вот и осмотри его. Сам говоришь — все-таки врач.

— Врачи тоже люди, имеют слабости и пороки. Моя слабость — ты.

Дина усмехнулась:

— А моя слабость — Вадим, и ты это знаешь.

Лебедь глубоко вздохнул и сказал совершенно трезво:

— Понимаю, Динок, сердцу не прикажешь.

— А, бросьте свою меланхолию, детки, выпьем, — сказала низким мягким голосом Зойка. — А где твой симпатичный старикан с жаркими глазами? Хочу с ним выпить. Динок, ты не ревнуешь?

Дина слегка отодвинула бокал, со дна которого поднимались пузырьки, множество маленьких пузырьков и, забыв о словах Лебедя, счастливо засмеялась.

Вернулись геологи, и почти одновременно по радио объявили о посадке на московский самолет.

— Это тебе, — шепнул Дине на ухо Вадим и положил перед ней крепкую, полную орехов, кедровую шишку.

Она ласково глянула на него снизу вверх и прижалась щекой к его плечу.

Времени хватило только на то, чтобы расплатиться с официанткой и завернуть в газету купленные на дорогу апельсины. С летного поля уже слышался громоподобный гул прогреваемых моторов.

Дина с отцом выходили из «Аквариума» последними. Она хотела помочь нести увесистый желтый портфель, но отец мягко отстранил ее руку.

— Раз все кончилось благополучно — нет смысла тебе задерживаться, — говорил Стырне, от волнения очень четко выговаривая слова. Он не любил в последние годы расставаться с семьей. — Не дерзи маме. Она ведь у нас очень нервная — ты понимаешь?

— Понимаю, папа. Папа, а все ли вправду благополучно? Я ведь кое в чем разбираюсь, — сказала Дина.

Отец, глядя под ноги, невольно любовался твердой, носками врозь, уверенной поступью дочери, унаследованной от матери. Несмотря на мокрый снег, она ни разу не поскользнулась. Хотелось еще что-то сказать о матери, поговорить о чем-то, крайне важном для них обоих, но, ощутив рукой нетерпеливый толчок, он сказал: — Salus populi suprema lex esto! Общественное благо — высший закон! Это знали еще древние.

— Неприятности будут?

Он с несерьезной поспешностью кивнул.

— Выдюжим, папка?

Он улыбнулся и мотнул головой:

— Ну, я скоро прилечу. Ты остановишься у тети Мирдзы?

— Нет, в гостинице.

— Найду.

Уже когда минули сияющий огнями, хлопающий непрерывно дверьми, пахнущий фруктами и терпким человеческим потом вокзал и выходили на площадку для провожающих, Дина слегка нажала на руку отца и сказала:

— Я увезу его к нам.

— Как хочешь.

Чуточку помедлив, она сообщила еще тише:

— Я положу его в твоем кабинете.

— Не возражаю, — отец поцеловал ее в лоб и шепнул: — Только не забывай маму.

Геологи попрощались со всеми и, отказавшись от услуг автокара с низко посаженными красными вагончиками, зашагали по вымощенному серыми плитами летному полю. Махнула им вслед раза два маленькой смуглой ладошкой и Зойка, зябко кутаясь в мохнатую ворсистую шубку.

Высвеченный прожекторами лайнер стоял довольно далеко, и приземистая фигура отца в лавсановом реглане, от которой Дина не отрывала широко посаженных блестящих глаз, медленно уменьшалась и вскоре растворилась в темноте. Но Дина продолжала смотреть, пока не откатили трап, и воздушный корабль, разогнавшись, не двинулся с громом по взлетно-посадочной полосе.

В город возвращались уже глубокой ночью, кругом все спало, и только огни радиомачт багряно пылали в оконцах автомобиля. Дина старательно объезжала выбоины и заносы, чтобы не потревожить Вадима.

В узком зеркальце, укрепленном над белой поливиниловой баранкой, смутно отражались головы сидевших сзади Лебедя и Зойки. Они время от времени целовались, не открывая глаз, смешно, по-детски оттопыривая губы. Да, им не было тревожно. А Вадиму явно нездоровилось. Он дремал, свесив голову на грудь, изредка вздрагивал, как от сильного озноба. Куда же его везти? Если еще в аэропорту у нее не было никаких сомнений на этот счет, то теперь, сжимая баранку и чувствуя, как противно потеют ладони, она не знала — где ему будет лучше. Конечно, не у бабки Анфисы на Бруснинке, где он снимает угол, живя полтора-два месяца в году, и не у Лебедя. Разумеется, и дома не малое препятствие — мама. Однако поладить с ней легче, все-таки мать. Развезу этих щеглов — и домой. Итак, домой!

Заметив, в какую сторону отклонила Дина переключатель поворота, Лебедь затормошил ее:

— Куда же ты? Надо вправо!

Она притормозила:

— Куда направо?

— В больницу.

Машина слегка клюнула радиатором и замерла у обочины мостовой. От толчка Вадим поднял голову, обвел спутников тяжелым мутным взглядом и выдохнул сквозь спекшиеся губы:

— Простудился я, кажется, братцы. На Бруснинку мне.

Нет, не пришлось беспокоить в эту ночь ни бабку Анфису на Бруснинке, ни Ильзу Генриховну. Все спокойно проспали до утра, и только в десятом часу в спальне большой трехкомнатной квартиры Стырне зазвонил телефон.