Дина помолчала.

— Нет, не жалею, Вадим. Я не создана для подвигов. Это не правда, что женщина во всем должна быть равна мужчине. Этого никогда не будет. Это не нужно. Женщина должна иметь свой круг профессий. К тому же все тяжелые работы скоро будут выполнять роботы, в том числе и работу геолога, — не без усилия пошутила она.

— По маршруту пойдет робот?

— Никаких маршрутов. С воздуха машина исследует недра и фиксирует наличие тех или иных полезных ископаемых, вот и все!

— И прогнозы тоже робот будет составлять?

— С большей даже точностью, чем опытные геологи. Ведь с фосфоритами наш безупречный папка дал маху, А машина не ошибется.

— Это все из области фантастики, милая,— сказал Вадим, и в голосе его прозвучала откровенная насмешка. — А в реальности поисковику еще долго придется вкалывать по долинам и по взгорьям да кормить таежного гнуса. Конечно, не всем такая романтика по сердцу.

Дина глядела на него, и в ней росла тревога: что у него на душе?

— Послушай, Вадим, — начала она, пытаясь изменить разговор, — что-то уж очень ты сегодня стараешься поругаться. Видно, это неспроста. А я вот возьму да и не поссорюсь! Только и всего. В химии, ты думаешь, нет романтики? Ого! Еще сколько! Когда-нибудь я расскажу тебе о полимерах... впрочем, все это потом. А сейчас... — Она пропустила входящего с узлом санитара и добавила: — Буду ждать в приемном покое.

Проводив ее взглядом, Вадим понял, что настал конец не только пребыванию его в больнице, но и еще чему-то бесконечно дорогому для него, единственному. И если раньше хотелось скорее уйти, то теперь он многое бы отдал, чтобы остаться сейчас, чтобы не искушать свою судьбу.

Собственно говоря, культурная жизнь в Каргинске била ключом, жаловаться не приходилось.

За всем даже не уследить, особенно если работаешь и не хочешь слишком распыляться. То назначена защита диссертации о борьбе с клещевым энцефалитом (но это, собственно, мало интересует ее, Ильзу); то художники проводят отчетную выставку; то оперная студия при народном театре выпускает «Паяцев»; то премьера в драме или оперетте. В город приезжают всесоюзные и даже европейские знаменитости, лауреаты различных конкурсов. Конечно, если бы им не платили высоких гонораров, они бы еще подумали, приезжать или нет. Но им платили, а воздушные лайнеры позволяли, позавтракав в Каргинске, обедать в Москве... Она бы тоже не прочь так поездить.

Вот к спорту она равнодушна. Футболы, даже первоклассные, — это не ее стихия, а концерты, конечно, другое дело. В филармонии теперь устроили симфонический абонемент, и в течение сезона можно прослушать что-то серьезное и профессиональное.

Образовался и круг людей, посещающих концерты, довольно хорошего тона. Сравнительно, конечно. Бывает, что и тут появляются дамы с огромными декольте и множеством разных дешевых камешков. Это уже совсем плохо. Общеизвестно ведь, что в концерте полагается строгое платье, украшений в меру, тона мягкие. В Москве сейчас смеются над такими излишествами. В зрительных залах некоторых театров и на иных вернисажах там умели по-настоящему оценить изысканную ткань ее платьев, предельно лаконичный фасон, чувство стиля. У нее всегда было особенное чувство стиля. А вообще-то это для нее вовсе не главное. Прежде всего она настоящая музыкантша, и, несмотря на всю завистливость, люди признают это.

Поэтому ей и позвонили вчера из филармонии. Да, сами позвонили, представьте себе. Сообщили, что, возвращаясь из заграничного турне, в Каргинске остановится и даст всего три концерта Государственный Большой симфонический оркестр.

Это было событие, взбудоражившее весь город. Ведь не каждый может поехать в Москву и послушать выступление прославленного коллектива. Билеты раскуплены за неделю вперед, а обладатели льготных абонементов ходят именинниками. Одним словом, мало кто остался в стороне. Разве что Дина. Зачем ей концерты Константина Иванова, когда такое творится с Вадимом... Тогда он не поехал с ней. Ушел из больницы один пешком.

Дина два дня не выходила из дому, лежала лицом к стене на своей широкой тахте, застланной пестрым ковром, и оборачивалась только для того, чтобы закурить новую папиросу. Ильза Генриховна неслышно ходила по комнатам и делала вид, что ничего не понимает, а внутренне торжествовала, что так вовремя подсунула Зойку. И тут же, беспокоясь за дочь, стала настойчиво звать ее на концерт.

— Рассеешься, послушаешь серьезную музыку, — говорила она, — и хандру твою как рукой снимет. Я это на себе не раз испытала.

Дина, убившая день на бесплодные поиски (Вадим словно в воду канул), наконец согласилась. Без пяти восемь мать и дочь — обе высокие, статные, в гладких закрытых темных платьях — неторопливо пробирались сквозь празднично одетую толпу к своим местам. На шее Ильзы белела доставшаяся ей еще от матери нитка жемчуга, которую она надевала только в особо торжественных случаях. На Дине длинные, тяжелые, тоже старинные серьги. На них обращали внимание, здоровались, улыбались; к особому своему удовольствию, Ильза нередко ловила и завистливые взгляды.

Не успели они сесть, как к ним подошел оказавшийся в одном ряду Игорь Лебедь в безукоризненном костюме и в модных черных туфлях. Ловко поменявшись местами с одиноким старичком, он оказался рядом с Ильзой, а потом пересел к Дине. Ей, впрочем, было сейчас не до него. Уткнувшись в программу, она по-прежнему думала о Вадиме. Куда он мог исчезнуть?

Партер и балконы уже были полны, люди нетерпеливо поглядывали на сцену, по залу под тяжелой люстрой перекатывался из конца в конец сдержанный гул голосов. Наконец на сцену, тесно заставленную стульями и тонкими металлическими пюпитрами, дали свет.

Ильза Генриховна во все глаза смотрела туда. Ей вспомнился давний вечер в Рижской опере, когда она, восемнадцатилетней хористкой, впервые увидела свет рампы. На ней, как сейчас помнится, было платье испанской крестьянки, в руках букетик бумажных гиацинтов. Между нею и тонувшим в полутьме зрительным залом стоял дирижер. Она видела только его седую шевелюру, его тонкую палочку. Больше и не было тогда ничего на свете, только она и музыка…

А потом, в том памятном сезоне пела она партию Ольги в «Евгении Онегине», и после премьеры ее дождался у театрального подъезда Ян Стырне, такой молодой, взволнованный и неуклюжий. Они почти до утра бродили по узким мощеным улицам старого города, он рассказывал ей о Москве, звал туда. Она согласилась на время расстаться со сценой и поехала. Да, на время... оказалось — на всю жизнь. А ведь могла бы и она... Тогда, в Риге, у нее не было даже соперниц... А что сейчас? Четыре стены в нелюбимом городе да призрачная надежда перебраться назад в Москву. Как сложен мир! Лучше не думать, не жалеть ни о чем, не терзаться химерами. Пан мой — бог мой, — как говорят поляки.

Публика рукоплесканиями встретила артистов в черных фраках, уже седых и помоложе, прославившихся своими концертами в крупнейших столицах планеты. Шум и аплодисменты усилились, когда уверенными шагами взошел на дирижерский помост невысокий, кряжистый человек. Из-под нависших бровей в зал смотрели озорные, простецкие, какие-то очень русские глаза. И только посеребренная временем волнистая грива придавала его внешности особую артистичность.

Дирижер, поклонившись, повернулся к оркестру и поднял руки. Все замерло кругом, по залу прошел холодок...

Во время антракта Дина терпеливо выслушивала восторженные тирады Ильзы в адрес оркестра и пропускала мимо ушей остроты Игоря, который, как всегда, не щадил ни знакомых, ни близких. Она медленно шла по фойе и тихо улыбалась своим мыслям, покою, разлившемуся в душе после музыки. Она не взволновалась и тогда, когда, улучив момент, Лебедь наклонился и шепнул ей на ухо:

— Один наш общий знакомый так хлопал, что едва не вывалился из ложи.